Свет в окне

Визит родственника произвел на Таисию определенный терапевтический эффект. Она поняла, что все пьют, и ничего с этим не поделаешь. Пила Ксения, мать ее подруги Оли – в юности они были так неразлучны, что Таисия назвала дочку ее именем. Пил муж дворничихи Клавы – регулярно, в каждую получку. Машинистка Муза, с которой они вместе ходили в столовую в обеденный перерыв, жаловалась на своего хахаля: «опять пьяный приперся», но жаловалась с оттенком горделивости: вот, мол, хоть и пьян, а «приперся» именно к ней. Хотя что он такое – любовник, не более; у меня-то муж, семья; это важнее. Хорошо было крестному говорить: «Пойми, детка, Володе водки нельзя, ни капли». Немного спустя жизнь доказала сомнительность его утверждения: крестный совсем не пил, кроме рюмки кагора по праздникам, однако умер от инфаркта. Опять же Таисия хорошо помнила своего деда, который не то чтобы пил, но выпивал, бывало, крепко; и что? Дело разумел, как говорится, лучше многих непьющих – вон какую мебель делал! В мещанском вкусе, конечно, со всеми этими… бирюльками да завитушками; но в то время это было модно.

За неимением более подходящей аудитории Таисия все это излагала дочери. Та сидела в застегнутом наглухо свитере и угрюмо слушала, уставившись в книгу и поднимая изредка глаза на мать.

– Ну, да ты Максимыча помнить не можешь, – махнула Таисия рукой, – но Максимыч тоже выпивал – и ничего.

– Помню, – буркнула девочка.

– Как это – «помню», – снисходительно улыбнулась мать, – тебе было от силы года четыре, когда он умер.

– Пять.

– Как пять? Максимыч умер в… Погоди; это мне тогда было… В общем, не важно. Четыре, пять – какая разница? Все равно ты не…

В прихожей что-то стукнуло. Обе замерли.

– Полено упало, – сказала девочка.

Самое главное: не он. Можно было перевести дух и вернуться к книжке.

Когда-то, в самом начале того, что Таисия называла невинным «Вовка куролесит», она пробовала не впускать мужа в квартиру. Запирала дверь на ключ и на задвижку, и он ломился с руганью, однако прочная дверь выдерживала пьяный натиск. Не выдерживали соседи – они и вызывали милицию. Уже несколько протрезвев в борьбе с дверью, он признавался стражам закона, что пришел «слегка выпивши», а жена с детьми, должно быть, спят и не слышат; прописка – вот она, а то как же. Соседи расходились; милиционеры, обезоруженные чистосердечным признанием и этим «слегка выпивши», авторитетно и уверенно стучали, делали «слегка выпившему» внушение – и уезжали.

Ни они, ни соседи не видели того, что происходило потом.

В детском саду Таисии советовали «обратить внимание», что Ленечка перестал проситься на горшок, и поинтересовались, просится ли дома. «Конечно!» – заверила та, но умолчала, что на ночь теперь приходится класть на диван клеенку… Повела сынишку к врачу, от которого вынесла слово «энурез» и направление к детскому невропатологу. Так разволновалась, что впору было самой бежать к невропатологу, однако до детского руки так и не дошли, тем более что подвернулась выгодная «халтурка», а потом приехала Дора и стало вовсе не до того, чтобы бегать по поликлиникам. И ведь не пил Вовка, пока она с ними жила, целых два месяца не пил, что еще раз подтвердило, что крестный был не прав: погорячился покойник, никакой у Вовки не алкоголизм, а элементарная распущенность, вот и все!

– И все-таки, что делать? – вырвалось у нее.

Дочка, обычно молча погруженная в книжку, неожиданно ответила:

– Почему ты с ним не разведешься?

И эта туда же – мало ей родственников! Все уши прожужжали: «Подумай о детях, Таинька, о детях!». Как будто она о себе думает, честное слово.

– По-твоему, пусть Лешка без отца растет?

Девочка пожала плечами:

– А что такого? Я выросла без отца.

– Положим, ты еще не выросла! – выпалила Таисия. – И закрой книжку, когда с матерью разговариваешь! Что ты там читаешь?

– «Сагу о Форсайтах», – девочка неохотно закрыла книгу, придерживая пальцем страницу.

– Оно и видно; нахваталась… Тебе это еще рано. Вон Жюль Верн стоит – для тебя подписывалась; ты хоть открыть удосужилась? Хоть один том прочитала?

Олька снова пожала плечами. Скучный он, Жюль Верн твой, хотела сказать, но не сказала. Зачем? Про отца, конечно, не надо было – как-то нечаянно вырвалось.

Максимыча, вот кого ей не хватало. Почему-то жила твердая вера в то, что, будь Максимыч жив, он не позволил бы Сержанту… Да при Максимыче не было бы Сержанта в их жизни, Максимыч бы не позволил! А если бы… Если бы и…

Выгнал бы его, как бабушка Матрена когда-то выгнала.

Когда никого не было дома, Олька усаживалась на диван – Максимычев диван, она помнила его столько же, сколько помнила себя, – закрывала глаза и видела себя в бабушкиной комнате, и Максимыч сидел рядом, во всегдашней своей косоворотке, она ни у кого больше таких не видела с тех пор как… с тех пор как Максимыч больше не сидит с нею рядом.

В сказках летают на ковре-самолете – почему же не на диване?.. Кроме того, на нем было очень уютно читать «нелегальную литературу»: лечь на живот, прислонить к валику тяжеленный том «Нивы», и – понеслась душа в рай!