Свет в окошке

— Христос разве не богаче? — для порядка полюбопытствовал Илья.

— Христос — бог, — убеждённо сказал Бэрд и перекрестился. — Он у себя в раю, тут его никто не видал. А вот Понтия Пилата я видел и даже заговорил, хотя запрещено разговаривать с жителями Цитадели, если они сами тебя не подозвали. Штраф начислили сто фунтов — заработок почти за два года! — а Пилат мне ничего не ответил. Не помню, говорит, никакого Христа. Бродяг всяких много повесил, а сына божьего не припомню… Да ну, он от старости, наверное, в детство впал. Тут много таких, дома их зачем-то помнят, а сами они хуже малых детей. Праздность многих развращает. Вот среди солдат ни один умом не тронулся, а всё потому, что служба.

— Слушай, — сказал озарённый неожиданной мыслью Илья, — а мне этот ваш Тиграт… в общем, Тигр Полосатый, сказал, что триста лет нельзя живущим внизу вестей передавать…

— Так это разве весть? Гадость врагу сказать — дело святое. К тому же я не сам, китайца попросил.

— Так, может, и ты крикнешь там одному… Парень, что на турнике возле стены вертится, ну… тот, которому я промеж глаз врезал. Крикни ему: «Илья, мол, просил передать, что дураком ты, Серёга, был, дураком и после смерти остался!»

— Вери велл. — Лицо англичанина озарилось улыбкой. Он явно представлял, как будет беситься незнакомый ему Серёга, получив такую весточку. — Он был твоим врагом?

— Он был дураком, а дураков надо учить.

— Вери велл. Я передам.

Бэрд извлёк из-за пазухи трёпаную колоду карт и гордо объявил:

— Во, видал вещь? Однополчане наши, блудники вавилонские, такого и не знают, они только в кости умеют, да ещё в зернь. А христианину в такие игры грешно играть.

— А в карты что, не грешно? — искренне удивился Илья, который как человек неверующий игрывал во всякие игры, кроме разве что зерни, о каковой имел довольно смутное представление.

— Карты — самая христианская игра, — убеждённо сказал Бэрд. — Тут четыре масти, они символизируют добродетели христианского воина. Это пики — храбрость в бою. Это бубны, или щиты, — упорство в обороне. Это крести — они означают веру в Иисуса Христа. А черви — это любовь к даме сердца. В прежние годы у рыцаря обязательно дама сердца была, а мы люди простые, нам и маркитантки довольно.

— Ясно, — протянул Илья, тасуя засаленные карты. — Это король, это дама, это валет…

— Кавалергард, — поправил железнобокий революционер.

— А туз что означает?

— Туз — это воля небес. Видишь, карта чистая? Над королём только господь бог.

— Тогда, конечно, игра безгрешная, — признал Илья. — А во что ты играешь?

— Игра называется «Сражение». Делим колоду пополам. Открывай верхнюю карту… видишь, твоя карта больше моей. Значит, забираешь себе обе и кладёшь под низ. А теперь у меня больше, значит, я твою карту беру в плен. Можно играть на деньги, можно на щелбаны.

— Так это же «Пьяница»! — разочарованно воскликнул Илья. никак не думавший, что глупейшая из карточных игр имеет столь почтенную историю.

— Это «Сражение»! — оскорбился англичанин.

— Хорошо, пусть «Сражение». Но всё равно, лучше уж тогда в очко играть. Тоже на щелбаны… тремя картами по носу.

— Это как? — заинтересованно спросил Том. Между делом он успел соорудить две кружки пива, одну из которых щедрым жестом придвинул Илье. Прославленный английский эль оказался мутной бурдой отвратительного вкуса. Впрочем, в семнадцатом веке он, видимо, таким и был.

Илья на последние лямишки сотворил новую колоду и принялся объяснять мудрые правила игры в очко. Железнобокий оказался игроком страстным и неумелым, так что в самые короткие сроки Илья выиграл больше двух сотен щелбанов и через полчаса уже трепал карты о вспухший английский нос, приговаривая при каждом щелчке:

— Не умеешь играть, так и не берись!

Служба начиналась плодотворно, содержательно, и конца ей не предвиделось ни ныне, ни присно, ни во веки веков.

* * *

Оставшись один, Илья Ильич долго сидел, глядя себе в колени. Осмысливал холодное понятие: «один». За последние годы он привык к этому состоянию. После смерти Любаши так и жил бобылём, благо что до крайнего предела худо-бедно мог себя обслуживать и, даже согласившись на хоспис, сбежал оттуда за день до кончины. И лишь после того, как Русланова пророчески провизжала ему: «Ленты в узлы вяжутся!» — завязалось бытие таким узелком, что никакому Гордию не измыслить и никакому Александру не разрубить. Два месяца посмертная жизнь неслась галопом и вдруг разом остановилась. Сиди, как в недавнем прошлом, отдыхай, радуйся, что бок не болит.

Спрашивается, что теперь делать? Бежать за Людой, уговаривать, возвращать, каяться неведомо в чём? А потом? Налаживать эфемерный быт, который будет держаться исключительно за счёт непрочной памяти о нём. Людмила, покончившая с собой тридцать лет назад, забыта основательно. Кому нужно вспоминать давнюю трагедию? Покуда, быть может, раз в год кто-то из былых знакомых и пошлёт ей мнемон, а лет через десять все знакомые тоже очутятся здесь, так что её уделом станет Отработка. И она это понимает. Обижена, оскорблена, но ушла сама и по доброй воле не вернётся.