Свет в окошке. Земные пути. Колодезь

А потом дед Богдан глянул на небо, произнёс: «Кажись, всё на сегодня…» — и кинул в кучу две последние монетки.

«Рублёв пять будет, не меньше», — отвлечённо подумал Семён.

Туда шёл как на праздник, обратно — как с похорон.

Повечеряли на сей раз без скоромного. Семён отварил пойманного дедом леща и прямо в ушицу всыпал ячной крупы. Каша получилась наваристая — и по постному времени. За едой дед Богдан принялся рассказывать о своём бытье; верно, и в самом деле невмоготу ему было жить молчальником.

— Такое случается порой: встречу целую орду — и что дальше? Куда я им со своими ушатами? Но всё одно — благодарят, деньги кладут. Слов не понять, но видно, что благодарят. А за что благодарить-то? Бадейкой воды народ не напоишь, это один Христос умел. Пойдёшь снова к колодезю, два-три раза воды добудешь, а там и вход закроется. Вот сегодня мы славно сотворили: жаль, завтра тебе уходить.

Семён чуть кашей не поперхнулся от радости: не поневолил старец на слове, отпускает добром. Видно, и впрямь — святой человек перед господом.

Перед сном Семён стал на молитву. Икон святых давно не видал, так оно и в охотку. Дед Богдан помешкал чуток и тоже колена преклонил: неловко иначе-то. Семён бросил на старика косой взгляд, поспешно отвернулся, но не выдержал и снова скосил глаза.

Дед Богдан крестился тремя перстами!

Не так и велик грех: в болгарах, в греках, кой-где в Малороссии народ так же крестится и остаётся в православной вере. Но дед-то Богдан — русский! Ему прилично двоеперстное знамение!

Семён уже и не молился сам, а зорко прислушивался к старикову молитвословию. И «Верую» дед читает не так: «…иже от Отца рожденного прежде всех век…» Каких «век»? «…И вочеловечшася…» Может, старик просто памятью не твёрд, слова путает? Ох, сомнительно! Что человеку ещё помнить, как не «Верую»? И имя божье по-сербски провизгивает: Иисус…

Дед Богдан отошёл от икон, посмотрел на растерянного Семёна, спросил, улыбаясь:

— Никак я опять чем-то согрешил? Строг ты, братец! Да уж не гневайся, месяцеслова у меня нету, может, и спутал, не ту молитву прочёл. Так ведь повинную голову меч не сечёт. Смилуйся, Христа ради.

— Я… — произнёс Семён, не зная, как выговорить своё недоумение. — Прости, батюшка, но крестишься ты не по-русски.

— Ах вот ты о чём! — догадливо воскликнул дед. — Так это от патриарха троеперстие вменили. Давно уж, с лишком десять лет. Книги правили, службу церковную всю переиначили на греческий манер. Народу смутили — тьму, всякий, кому не лень, о церковной службе мудрует. Одни приемлют, другие не приемлют. На мужиков власти пока что не зрят — веруй, как умеешь, а за поповкой следят строго. Недруга мово, попа Агафангела, в Соловки сослали — не принял Никоновых новин. Теперь церковь в Хворостино заперта, нет попа. А я власти покорствую, чтобы Агафоше досаднее стало. Ино мне всё едино: два ли перста, три… Господь в душу глядит, а не на руку.

— Не пойму, — сказал Семён, — на Русь я вернулся или в Индию попал? Там что ни деревня, то своя вера.

— И то верно, — согласился дед Богдан. — Хизнуло что-то в людях. Теперь и у нас в каждой избушке свои игрушки. Да сам увидишь. Я тебя до Хворостино провожу, прикупить в деревне кой-что надо, а дальше один пойдёшь. Путь не близкий, так что давай на боковую. Грех после молитвы разговоры разговаривать.

* * *

Семён проснулся ранёхонько. В окно сочился предутренний свет, дед Богдан сопел на печке. В доме порядок, чистота — постарался Семён вчера. Значит, можно уходить, нечего смущать сердце расставанными речами. Долгие проводы — лишние слёзы.

Семён тихонько поднялся, пошёл к дверям.

И хотя босые ноги ступали по скоблёным половицам как есть бесшумно, дед Богдан, всхрапнув, заворочался на печи и, проснувшись, свесил вниз кудлатую голову.

— Никак уже поднялся? Тогда и мне пора. Кто рано встаёт, тому бог подаёт.

Дед Богдан сполз по вытертым кирпичам, закружил по избе, выискивая постиранную Семёном одежду.

— По совести, мне бы тебя как следует собрать надо, — проговорил он, — у тебя же ничего с собой нет, да не умею я так-то. Плохо бобылём жить, была бы большуха в доме, блинов бы напекла, а в дорогу — лепёшек. А я вот не догадался тесто затворить.

— Не надо ничего! — замахал руками Семён. — Я и так премного благодарен.

— Зато мы в деревне хлеба прикупим, — не слушая, продолжал дед. — Марьяша с вечера обещалась хлебы печь. Я всегда у Марьяши покупаю, хлеб у неё духовитый, лучше не надо.

До деревни оказалось с гаком пять вёрст. Шли берегом, потом мокрым болотистым лесом. Над головами жадно звенело комарьё. Такова пустыня русская, водами преизобильная.

Деревенька открылась разом: поля вокруг малые, народ лесом кормится, и лес к избам близко подходит. А так — всё как в Туле: чёрные избы, слюдяные окошки, хавронья лежит в проезжей луже, и рядом гуси плавают.

Марьяша — рябая тараторка — вынесла деду заранее приготовленный хлеб, выслушала просьбу, многозначительно поджала губы:

— Уж и не знаю, как быть… ну да уж что с вами делать, не пропадать же божьему человеку. А уж ты, святой отец, помяни меня в молитве, когда хлеб кушать будешь.