Свет вечный

– В марте 1430 года, в лесу под Клодницей, – Шарлей подошел, схватил его за плечи, – уходя, ты говорил, что с тебя хватит. Откровенно говоря, я вовсе тебе не удивился. И, как помнишь, не останавливал. Твоя реакция была для меня полностью понятна. Ты пережил несчастье, отреагировал, бешено бросаясь в водоворот борьбы за истинную апостольскую веру, за идеалы, за социальную справедливость, за Regnum Dei,[381] за новый лучший мир. И вдруг увидел, что миссии нет, есть политика. Нет послания, есть расчет. Словом Божьим и апостольской верой торгуют так же, как любым другим товаром, заботясь о выгоде. А Regnum Dei можно себе посмотреть на церковных фресках. Или почитать о нем у святого Августина.

– Я сидел в подземелье, – спокойно и тихо ответил Рейневан, – теряя надежду, что когда-нибудь выйду. Терзаясь мыслью, что моя жизнь не имела смысла. Я сидел долго, в темноте, слепнув, как крот. Dulce lumen,[382] повторял я себе слова Екклесиаста. И наконец до меня дошло, наконец я понял. Я понял, что это вопрос выбора. Или свет, или тьма. В тюрьме у меня выбора не было, сейчас есть. Мой выбор – это свет, lux perpetua. Я еду в Чехию. Ибо думаю, что там еще не всё потеряно. А если даже и так, то нельзя это отдать без борьбы. Я хочу придать моей жизни смысл, придам, пойдя в бой.

За идеалы, за Regnum Dei, за надежду. А если Regnum Dei должно погибнуть, если надежда должна умереть, то пусть и я погибну и умру. Если это всё должно остаться только на фресках, то пусть и меня нарисуют на этих фресках.

Шарлей отошел на шаг.

– Может, ты рассчитывал, – сказал он, – что я буду тебя отваживать от этого замысла, просить, умолять. Нет уж. Не буду. Всему свое время, и время всякой вещи под небом, как говорит твой любимый Екклесиаст. Время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать. Судьба, Рейнмар, сшила нас друг с другом на добрых пару лет, на пару лет бросила в исторический котел и здорово в этом котле помешала. Время распороть этот шов. Пока наступит Regnum Dei, я хочу устроить свои дела здесь и сейчас, на этом свете, ибо patria mea totus hic mundus est.[383] Я не стану с тобой плечом к плечу в последнем бою, потому что не люблю последних боев и не переношу проигранных боев, ненавижу погибать и умирать. Я вовсе не желаю быть нарисованным на фреске. Вовсе не хочу фигурировать в списке погибших в решающей битве сил Света и Тьмы. Поэтому придется нам попрощаться.

– Придется. Тогда давай не затягивать. Прощай, Шарлей.

– Прощай Рейнмар. Почеломкаемся, приятель.

– Прощай, дружище.

Из-за окна доносилось бряцание оружия и металлический стук подков по каменному подворью, гарнизон Немчи строился на вылазку или рейд. Бедржих из Стражницы закрыл окно, вернулся к столу.

– Я рад, – повторил он, что вижу тебя. Живого, свободного и при здоровье. Потому что слухи ходили…

– Мне тоже, – прервал Рейневан, – приятно тебя видеть. И я приятно удивлен. Всю дорогу я думал, застану ли я тебя еще здесь. Не продал ли ты уже по примеру Пухалы силезцам все свои замки. Вместе с идеалами и Божьей истиной.

– Как видишь, не продал, – холодно ответил director отделов Табора в Силезии. – И не отдал, хоть на меня сильно давили. На меня за Немчу, на Пардуса за Отмухов. Но поломали зубы и ушли ни с чем.

– Я встретился с мнением, что это только вопрос времени. Что вы не удержите силезские замки без интервенции Польши и подкреплений из Чехии. А рассчитывать на это, говорят, нельзя.

– К сожалению, – спокойно признал Бедржих. – Нельзя. А четыре года тому всё это выглядело совсем иначе. Ты помнишь Шафраньца и его шумную программу? Возвращение Силезии к колыбели! Жезл Ягелллонов, ведущий за собой все народы linguagii slavonici![384] Владения от Балтики до Адриатики! Русь и Крым! Большие планы и грандиозные замыслы, которые пошли насмарку после легкого повреждения одной иконы, к тому же, кажется, не слишком хорошо написанной.

– Поляки, – продолжил он, – когда у них прошла злость за Ченстохову, охотно видели бы Чапека на своей стороне в борьбе с крестоносцами, но нам в Силезии не помогли и не помогут. После Ченстоховы даже Шафраньцы приугасли, сбавили тон даже Спытек из Мельштына, Сестшенец и Збонский. Мы здесь сами. Нет Корыбутовича, Волошек сидит, как мышь под метлой. А Чехия…

– Говори, я слушаю.