Как хорош он был в церкви, когда служил, как хорош он был вообще – высок, строен, красив, всем своим существом благообразен. Глубокое это греческо-русское слово, не отделяющее добра от красоты, точно создано было для него; вся боль его о мире и о людях могла бы высказаться повторением того, что говорит старец Макар Иванович в «Подростке» Достоевского: «благообразия не имеют». И не было в этом у него никакой… позы. Не одеянием это было. В этом был он сам, его вера, его любовь.
Как много порой зависит от одного-единственного человека – его такта, терпения, умения ладить с людьми… Его доброжелательного отношения к окружающим, в конце концов! Всего этого, к сожалению, и не хватало православному священнику.
Особенно тягостными оказывались ежедневные трапезы. Отец Киприан молча спускался в столовую, молча ел и так же безмолвно удалялся. Тем самым он выражал свое негодование по поводу того, что и в постные дни монашествующим, как всем остальным, подавалась скоромная пища.
Три года гость. И вот уже три года
Хлеб режем мы от одного куска.
Глядим на те же дали небосвода.
Меж этажами лестница узка.
Над потолком моим шаги уже три года,
Три года в доме веет немота.
Не может быть решенья и исхода,
Одно решенье – ветер, пустота.
Какой-то паутиной, пылью, ложью
Покрыло все, на всем тоски печать.
И думаю с отчаяньем и дрожью,
Что будем долго ни о чем молчать.
Чье это дело? Кто над нами шутит?
Иль искушает ненавистью Бог?
Бежать бы из дому от этой мутной жути,
И не могу я с места сдвинуть ног.
Это стихотворение, написанное матерью Марией в 1939-м, ею не публиковалось…
Три года, что отец Киприан пробыл в качестве постоянного священника на улице Лурмель, явились тяжелым испытанием для них обоих, и особенно для матери Марии. Наконец по ее настоятельной просьбе отца Киприана перевели в другое место – в Православный богословский институт, где он был преподавателем литургики и пастырского богословия. Постепенно осложнились и ее отношения с помощницами, доселе разделявшими ее идеи, – матерью Евдокией и матерью Бландиной, с которыми также пришлось расстаться. «Стайка снялась и, покинув основательницу, осела на ферме под Меленом, где положила основание самостоятельной маленькой общине», – рассказывала Т. Манухина. «Я боялась матери Марии, а ее я раздражала», – вспоминала мать Евдокия впоследствии. Со временем становилось все более очевидным, что она стремится к сосредоточенной монастырской жизни, которой ее лишила революция (монастырь в Крыму, где она приняла постриг, был закрыт в 1929 году).
К осени 1938 года митрополиту Евлогию удалось устроить этих монахинь в новоучрежденной обители. Священником же в Лурмельской церкви стал один из друзей матушки – Димитрий Клепинин. Полное единодушие с ним очень помогало матери Марии в ее деятельности.
Матушка основала в Париже еще несколько домов того же типа, что и на улице Лурмель, и санаторий для туберкулезных: под Парижем в Нуазиле-Гран мать Мария и ее помощники приобрели усадьбу для выздоровления таких больных. На открытии санатория присутствовал и митрополит Евлогий.