Свет женщины

- Эй, нужно же что-то делать со своей чертовой жизнью.

- К чему все эти крики, Мишель?

- Крик всегда был вершиной человеческих достижений. Все люди лепечут что-то себе под нос, каждый на своем жаргоне, и человечество до сих пор не нашло языка более или менее связного и понятного для всех. Но оно, по крайней мере, кричит с одного конца света на другой, и они-то, эти крики, вполне понятны. Я не говорю, что над нами сжалятся, Лидия. Я не говорю, что придет конец жестокости и послабление нашим мукам. Я не знаю, придет ли когда-нибудь Спартак, а вместе с ним и конец рабству, но я знаю, что уже сейчас среди нас есть великие разрушители цепей. Флеминг победил инфекцию, Сальк - полиомиелит, обуздали туберкулез, и, я уверен, рак доживает свои последние дни. Мы умираем от слабости, но именно она дает нам немыслимые надежды. Слабость всегда жила воображением. Сила никогда ничего не выдумывала, она считает себя самодостаточной. Гениальность всегда исходит от слабости. Представляете, что было с тьмой, когда человек впервые ткнул ей в рожу горящим факелом? И что же она сделала, тьма? Сбежала, поджав хвост, жаловаться папочке. Нет, это не варварская песнь. Так шепчет слабость, и я почему-то ей верю. В этот самый миг где-нибудь в лаборатории один из нас, слабых, борется сейчас и принесет нам всем победу. Именно в этих экспериментальных лабораториях человечество чертит линию судьбы своей собственной рукой. Там, и только там, обретает кровь и плоть Декларация прав человека. Нас разбили, меня и вас. Мы побеждены, вне всяких сомнений. Но без поражений не бывает настоящих побед. Да, я пьян. Я растеряй. Оглушен. Я бью мимо, мои руки - ветряные мельницы. Конечно. Вполне возможно, мое жалкое доверие - всего лишь эйфория несчастного дурака. Пусть так. Но мы слишком слабы, чтобы позволить себе роскошь быть побежденными.

Она вела очень медленно, как будто боялась куда-то наконец приехать.

- Во всем этом есть что-то непреходящее, Лидия. Нужно видеть во всем и смешную сторону, иначе нельзя. Раньше это называли честью, человеческим достоинством. Отчего вы не... помогли ему?

- Да, и всю оставшуюся жизнь терзалась бы сомнением, не помогла ли я умереть своему мужу, чтобы покончить со страданием, которое я сама не могла больше выносить? Вы, помнится, говорили о братстве... Я попыталась. Но посвящать себя человеку, потому что разлюбил его, несправедливо обрекать себя по каким-то этическим соображениям, все эти метания, что они значили теперь! Претензия на гуманизм, в котором не было больше ничего человечного, противоестественный поступок, и Ален ни за что не согласился бы на это, будь он... в здравом уме. Сначала он не знал, что никто его не понимает. Он подозревал какой-то заговор, настоящая мания преследования... Еще в больнице мне довелось наблюдать двух страдающих афазией, которые чуть было не подрались из-за того, что каждый думал, что другой смеется над ним... Такой красивый, такой галантный, он брал меня за руку и неясно говорил: мими малыш, мапуз ко ко ко, и так - целыми часами. Мысль-то цела и невредима, но заперта под семью замками. В придачу и зрение повреждено на восемьдесят процентов. Я видела в нем теперь только виновника аварии... Чем больше я на него сердилась, тем сильнее пыталась любить. Но во имя чего? Во имя чего, Мишель? Во имя какой-то там идеи справедливости, полагаю... или несправедливости. Солидарности всех живущих на земле. Отказ подчиняться варварству. Это был вопрос... культуры, цивилизованности, что ли. Но я вынуждена была признать, что дело здесь уже не в Алене. Я посвящала себя не человеку, а некой идее о человеке, а в этом уже не было ничего человечного. Ура нашему знамени! Ура чести! Но это уже нельзя назвать жизнью. И потом, не забывайте о Соне. Ее вера в несчастье полностью оправдала себя, и она оказалась на высоте положения, наша замечательная Соня. Она уже тридцать пять лет жила на одном своем характере: куда мне было с ней равняться. Все свои возвращались к ней потом... Муж, братья и вот теперь - сын. Истребление всей семьи не казалось ей чудовищным: это был своего рода закон. Не знаю, была ли эта заповедь выточена в камне, весьма возможно: она ведь каменная. Долина слез. Мы пришли в этот мир, чтобы страдать. Да исполнится воля Господня! Каменная; мало того, без нее, как оказалось, нельзя обойтись, она служит прекрасным оправданием: невозможно быть счастливым, не стоит и пытаться, таков мировой порядок. Думайте что угодно об "Орестее" и греческой трагедии в целом, но для меня значимым является прежде всего то, что они играли под открытым небом, чтобы кто-то там, наверху, надорвался от смеха. Я хочу сказать, что в гуманности есть место безумию, и оно уже не принадлежит человеку... Вот. Вы меня выслушали. Очень мило с вашей стороны. Надеюсь, я немного помогла вам... забыть...

- Ну конечно; признаем мы это или нет, но мы всегда рассчитываем, что кто-то придет на помощь...

- Наживка...

- Может, и так; но, в конце концов, мы ведь с вами сейчас здесь, вы и я.

- Расскажите мне о ней.