Свете тихий

Мы, тем не менее, продвигаемся. И пока машина, будто хромая утка, напрягая все силы, переваливается то вниз, то вверх, я, цепляясь одновременно за кресло и за ручку над головой, обозреваю поселок: крепкие стволы сосен в бронзовой шелухе, покосившиеся ограды, редко расположенные дома. Пейзаж по-зимнему оголен, и потому, вероятно, в отличие от тесноты города, сразу заметно, как расслаивается современный мир: часть дач совершенно убогого вида, они умирают, гниют, превращаясь в гумус эпохи, непонятно, как можно в них жить, однако кто-то, по-видимому, живет: виден дым, выползающий из разнокалиберных труб. И тут же взметываются хоромы светлого кирпича – облепленные гаражами, верандами, башенками, эркерами, галереями, обнесенные вычурными решетками, иногда с телекамерами, уставившими наружу внимательные сумрачные зрачки. Такие победоносные фортеции нового времени, самодовольные, неприступные, осваивающие дикие туземные территории. Над ними и дым тоже другой – белый, упругий, вздымающийся в морозную синь.

Сразу становится ясно, кому эта эпоха принадлежит.

Да уж, конечно, не нам, взирающим на нее с тревогой и недоумением.

Тем, кто уверенно стоит на земле.

Тем, кто не думает, а мгновенно решает и действует.

Тем, кто умеет делать деньги из ничего и превращать их в осязаемые блага.

Алина дача – примерно посередине между обеими крайностями. Это крепкое, обшитое вагонкой строение, выделяющееся среди других своей явной ухоженностью. Шиферная надежная крыша, светлые окна, ровные, плотно подогнанные, крашеные ступеньки крыльца. Сразу чувствуется, что у этого дома хозяин имеется. Муж сестры, насколько я помню, бывший морской офицер, чем-то командовал, опыт руководства большой, и строительство, как Аля сказала, шло под его личным присмотром. Да и сейчас он вкалывает, на покладая рук.

У дома есть только один существенный недостаток: между ним и дорогой простирается метров на сто нетронутая снежная целина.

Аля делает шаг вперед и тут же проваливается по колено.

– Ой!.. Как же так!..

Она безуспешно дергает створки ворот, которые мало того, что в снегу, но к тому же, по-видимому, еще и примерзли. Я ей помочь ничем не могу: тут-то и проявляет себя теневая сторона легкомыслия. Когда я вчера спросил Алю, как мне для загорода одеваться, она беспечно ответила: ну, как всегда. Я, разумеется, облачился именно так, и теперь, в осенних невысоких полуботинках, обречен на роль наблюдателя.

Мне даже из машины не выйти.

Разве что – осторожно, хватаясь за дверцу, ступить в слякотную колею.

Аля, между тем, окончательно выдыхается. Она прислоняется спиной к створкам ворот и в изнеможении постукивает по ним головой.

– Видимо… придется… ехать… назад…

Она чуть не плачет.

Рушится мир, развеивается пелена надежд.

Нет в жизни счастья.

Наступает момент моего появления на сцене.

– А сапоги у вас в доме есть? – скучным голосом интересуюсь я.

Аля, встрепенувшись, быстро кивает:

– Конечно, да…

– А какая-нибудь лопата найдется?

– Ой!.. – говорит Аля. – Правильно!.. Я – сейчас!..

Она кое-как протискивается в калитку, движется, точно первопроходец, проваливаясь на каждом шагу, потом неожиданно возвращается, поскольку, оказывается, забыла в сумке ключи, снова идет, отчаянно балансируя, чтоб не упасть, и через десять минут появляется на крыльце, победно вздымая одной рукой лопату, другой – сапоги.

– Ура-а-а!..

Ура, так ура!

Расчистить дорогу до дома занимает у меня часа полтора. Я специально не тороплюсь, поскольку по опыту знаю, что, принимаясь за большую работу, торопиться нельзя: выдохнешься, не добравшись до середины, не хватит сил, Работать следует так, будто впереди вечность. И потому я не вгрызаюсь яростно в наст, пытаясь как можно больше одним взмахом преодолеть, а аккуратно и монотонно нарубаю его на квадраты, подсекаю верхнюю часть и сбрасываю за канаву, затем подсекаю нижнюю и отправляю ее туда же.

Так – раз за разом.

Движения у меня размеренные, спокойные, по сторонам я особенно не смотрю, часы с запястья снимаю и засовываю в задний карман. Времени для меня на этот период не существует. Зато когда я, наконец, весь взмокший, дохожу до крыльца и останавливаюсь, опираясь на воткнутую в снег лопату, то, несмотря на слегка ноющие мышцы спины, чувствую, что мог бы работать так еще часа два.

Ну, не два, разумеется, однако за час поручусь.

Вообще, мне есть чем гордиться. Траншея прямая, отчетливая, сияющая свежевскопанной белизной. Аля, отряхнув снег с сапог, садится за руль и без особых проблем проезжает по ней до конца. Там она разворачивается, поскольку я прорыл для этого специальный аппендикс, и затем, выключив двигатель, в немом потрясении разводит руками.

Она ни слова не говорит.

Но смотрит на меня так, словно я совершил ради нее выдающийся подвиг.

Это первичная аксиология бытия: простые вещи ценятся выше всего.