Светило малое для освещенья ночи

Видя ежедневно такое количество тренированных парней, а не каких-то местных недомерков, она не примеряла их к себе, как примеряла до этого каждого, даже встречного на улице, вывешивая всем ценники: этот ничего, этот так себе, а этот что тут делает, этот — мой, ну-ка, ну-ка… ух, ты!.. И рассматривала их, как барахло у прилавка, которое не на что купить, но которым можно обладать минутно, пока видишь. А здесь, где действительно можно кое-чем полюбоваться, присваивать не хотелось. Может, из-за того, что их было слишком много, или потому, что они сами не находились в параллельном поиске, а действовали ради иной цели, неведомой ее знакомым, являвшимся со своими девицами к ней в квартиру. Удивительно было, что здесь ни один ее не лапнул, это казалось неестественным, как паралич и конец света, но ее жизнь от этого, как ни странно, не остановилась и даже не уменьшилась, а лишь прикоснулась к незнакомым правилам, которые предваряли что-то неизвестное, которое Лушке с какой-то стати захотелось изведать. И она ждет, надеясь, что Мастер позовет кого-то к себе и показательно замедлит новый прием, и для нее исчезнет все, кроме этого средоточия, тогда время вообще пропадет, и Лушка забудет, что сидит у шведской стенки, а окажется там, на ковре, вместо чьего-то медленного и бестолкового тела, она разглядит каждое движение отдельно и воспримет его единственную необходимость, и все станет очевидно, и она, сколько сможет, будет терпеть тупость учеников, которым всегда мало одного показа, мало и десяти, и которых она на месте Мастера выгнала бы как бесперспективных, но он с ними почему-то возится и радуется, когда его усилия переходят в чью-то победу над противником или сопротивляющимся обучению телом. Ни такой радости, ни такого обучения Лушка признавать не хотела, это какое-то не то, она Мастера за это немного презирала, а победителей прямо от шведской стенки укладывала на ковер так, что они и понять ничего не успевали…

Мастер смотрел на нее в упор.

Она так и оставалась неподвижной до конца тренировки. Она больше не следила за тем, что происходило, она отключилась от окружающего и от самой себя, а потом оказалось, что никого уже нет, все разошлись, только Мастер стоял у широкого окна. Босой, молчаливый, в белом костюме борца, далекий и такой маленький в огромном зале. Он почувствовал ее взгляд и жестом пригласил на ковер.

Она каким-то нелепым прыжком кенгуру оказалась рядом. Он помедлил, осознавая, как ей удалось прыгнуть. Только что сидела на полу у шведской стенки, обхватив колени руками. А впрочем, он, вероятно, отвлекся и чего-то не заметил.

Он приблизился, не спуская глаз с замершего лица, принял встречную готовность, полное облако встречной концентрации, отодвинул на потом собственное удивление и в замедленном темпе изобразил несложное нападение и получил молниеносный упреждающий отпор. Он убавил фору, и опять она на какой-то миг опередила его, и он едва удержался от соблазна провести серьезный прием, но ответственность педагога одержала верх, и он скупо бросил:

— Придешь завтра в костюме.

Его не заботило, как она достанет костюм. Костюм был условием. Последней и уже ненужной преградой в капитуляции перед этой девчонкой.

Если он надеялся, что какая-то тряпка, пусть даже одеяние для тренировочного боя, ее остановит, то, конечно, надеялся напрасно. Он сделал все для того, чтобы она отчаялась, обиделась, усомнилась в себе и покинула ковер, не выходя на него. Она оказалась сильней — он в этом уже не виноват. Он принимает к себе еще одного ученика, и, быть может, главного в своей жизни.

Она изменилась. Костюм приписал ей походку. Нет, это была не только походка, это было время — То Время. Крадущаяся, упругая пробежка. Зрение. Не глазами, нет — всем телом. Тело, готовое в любой миг взлететь спущенной пружиной.

Любопытствующие взгляды его учеников, кое у кого явно насмешливые, сменились недоумением, а улыбочки внезапной серьезностью. Забавно. Забавно. Значит, не один он отреагировал на эту пружинную готовность.

Сегодня оба ковра были свободны. Его ученики собрались, как и вчера, у левого, а он, когда была возможность, предпочитал правый. Да, лучше правый, думал он, и Лушка, одна из всех, двинулась вправо, все той же прислушивающейся пробежкой, не спрашивая и не оглядываясь.

Он, глядя ей вслед, на ее мелко-быстрый шаг, четко подумал, что в таком случае он выбирает для занятий нелюбимую левую сторону. Шаг замедлился, спина прислушалась. Да, решил он, сегодня он работает слева.

Она торопливо вернулась, ни вопроса, ни какого-нибудь недоумения не было в ее лице, лишь опасение пропустить начало.

А впрочем, мало ли зачем человек может свернуть в сторону. Может, она хотела освоиться в новом костюме. Хороший костюм, и действительно новый. Она добросовестно выполнила его указание. Ну, что ж. Он совсем не жаждет взять ее в свою группу, но противиться дальше нет смысла. Она не знает, чего хочет, и, конечно, не выдержит дисциплины и не поймет задачи, и он с чистой совестью о ней забудет.

Если с чистой совестью можно забыть.