Светило малое для освещенья ночи

Елеонора давала:

— Я выщипываюсь, чтобы везде гладенько. А то натирают. Заботу нужно проявлять, чтобы самим лучше.

— Для кого тут проявлять! — воскликнула дама.

— А мы не знаем, — сказала Елеонора. — Вот и в Евангелии написано. Про пять дев бодрствующих. А пять заснули. А жених пришел. А зачем пришел? За этим и пришел, когда понадобилось. А они готовенькие. Со светильниками.

— А что, там еще и освещать надо? — удивилась деваха.

— Кому как, — таинственно ответствовала Елеонора. — Дороги не знаешь, так и не найдешь.

— Ну, милочка моя, вы что-то такое не такое! — усомнилась дама. — Наоборот, стараются в темноте, да еще зажмуриваются.

— С какой стати? Я всегда смотрю. Я освещаю. Чтобы без всякой халтуры.

— Доченька, а халтура-то — она какая? — зачаровалась старушка.

— А тебе зачем? — сразила старушенцию краснознаменная баба. — Заросло, так не мешай!

— То-то и оно, — хохотнула старушка. — Опять в девках, стало быть.

— Ох, бабы, да хоть бы и с халтурой, хоть бы как! — дрогнул кто-то от воспоминаний, и общая судорога прошла по телам.

Елеонора замерла и вытаращилась. Все качнулось в какую-то жаркую тьму.

— У-у-у… — завыла Елеонора, сцепив зубы. — Не могу-уу…

Все сгрудились теснее, налегли на стол, задрожали в бедрах, стали хватать чьи-то плечи, кто-то, нависая на прочих, обрел невесомость и погрузился во внутренний пламень, более механистичные искали ненужных поцелуев, кто-то оказался под столом и поливал слезами восторга Елеонорины костлявые коленки, в черную воронку устрашающе рванулась наготовленная энергия, светильник дня погас, случайно задержавшуюся рядом Лушку поволокло в неожиданную бездну, где-то далеко в ногах цеплялся предостерегающий ужас, ужас звал на помощь бабку и сына, а они не имели сил пробиться к беде и пульсировали вдали.

Эта разинутая свинья! — рванулась Лушка к Елеоноре. Эти несчастные дуры! Несостоявшиеся потаскухи!.. Лушка расшвыряла их напряженное кольцо, они корчились разрубленным червем, Лушка вскочила на стол и топала там, чтобы повернулись к ней и услышали:

— Миленькие… Сволочи, заразы! Родненькие!..

Черное горло воронки стало задыхаться. Вихрь распался на частности.

— Клячи столетние! — вопила Лушка. — Вовсе собрались спятить, параноики?.. Слушай сюда, отрыжки голодные! По всей России забастовки, а вы что? А ну! Вы нормальные бабы, вам нужен мужик!

— Мне нужен мужик! — подхватила революционная женщина, становясь впереди и мощной рукой вскидывая вверх краснознаменное древко. — Даешь забастовку! За мной, бабий пролетариат! Весь мир с нами соединится! Даешь мужика!..

Революционное знамя рванулось вперед, за ним сплотились кто был, из палат выбегали отставшие, революция сотрясла железо решеток, дежурную сестру сдуло в какую-то дверь.

Хоровой женский лозунг распирал стены:

— Даешь мужика!..

Опять я во что-то вляпалась, подумала Лушка, спрыгивая с броневика и разворачиваясь спиной к бастующим.

Она прикрыла за собой дверь палаты и подумала, что сегодня никаких посетителей не пустят, и она не сможет передать Людмиле Михайловне Марьину тетрадь, и нужно ее куда-то перепрятать, пока все митингуют. Она уже не уверена, останется ли в этом отделении хотя бы на ночь, обратная память только сейчас четко представила, как Лушка агитирует со стола, а дежурная сестра смотрит издали, расстреливая в упор, и торопливо хватает телефонную трубку. И не объяснишь, им вообще никому не расскажешь, и не только потому, что после этого Лушку посчитают вывихнутой во всех отношениях, а просто потому, что ей этих баб жалко, и закладывать она не желает в принципе, и вообще опять влезла поперек, а, может быть, было не надо.

Но как же, Господи Боженька, должна была слушать Елеонору несчастная Марья, всю дорогу блюдущая здесь целомудрие и перевоспитывающая псих-президента, ведь тут не повернешься спиной и не хлопнешь дверью, и некуда даже стошниться. Нет, не могла Лушка не выскочить и не помочь хотя бы ей. Да какая тут помощь, — просто хотя бы за нее не согласиться, крикнуть этой похотливой стерве Марьино «нет». Ну и всё, и нечего больше об этом, я не хочу своего изменить, и пусть будет что будет — ну и принимай, стало быть, то, что от этого воспроизойдет.

Лушка отринула пустые переживания, вытащила из-под матраца Марьину общую тетрадь, запихнула за халат, прижала засунутой в карман рукой и вышла в холл.

Там продолжали скандировать, но уже более отвлеченно, гнойная плоть рассосалась, ну, тогда, быть может, баррикады не будет.

Лушка свернула в единственное, кроме палаты, прибежище — в туалет, где над унитазом проходила вытяжная труба из белой жести. Труба шла почти под потолком, но если залезть на подоконник и немыслимо изогнуться, то можно достать. Она залезла и достала, держась за стенку только ладонью. За трубой нашелся достаточный зазор, и тетрадь удобно туда поместилась.

Ну а теперь где ваши трибунальные единицы и тройки, чихать я на вас хотела.

* * *

Пищеблок открыли на час раньше обычного. Краснознаменная еще пыталась скандировать, но остальные сбились, хотя стояли, прислушиваясь, как протрубившие звери, не прозвучит ли в отдалении ответный сигнал.