— Гришина, вам не повезло. — Лушка смотрела вопросительно. Лучше не мешать. Пусть сам скажет всё, что может. — Ладно, — проговорил зам, — я скажу. Я хотел вас выписывать — на мой взгляд, вы не представляете клинического интереса. Я не раз говорил об этом Олегу Олеговичу, но… Так вот, теперь тоже — но. Я понимаю, вы уникальное явление, и это вынуждает меня… Я хотел вас уберечь. И сейчас хочу. Короче говоря — я оставляю вас здесь на неопределенное время.
Лушка всё так же продолжала смотреть. Зам вздрогнул. Как лошадь — спиной.
— Видите ли, Гришина… В общем, у следователя на вас свидетельские показания. Десять человек видели, как вы душили Марию Ивановну.
— Я?.. — вырвалось у Лушки. Зам покивал с сочувствием:
— И другие десять клянутся, что Гришина, светясь в темноте как покойник, неправильно крестилась не той рукой. И не от плеча к плечу, а от колена к колену. И гипнотизировала несчастную постреволюционерку, скаля зубы и требуя: крови! крови!
Лушка пробормотала:
— Здесь не то заведение, которое должно их лечить.
— Очень интересно, Гришина. Куда же прикажите их определить?
— Да высадить всех на фиг из вашего трамвая! Пусть чапают пешком!
— А пешком — это как? — заинтересовался зам.
— А чтобы сами добывали себе перловую кашу с хеком. Им делать нечего! Они у вас сплетни сочиняют, как стихи!
— Вы так полагаете, Гришина? — задумался зам. — Может быть, может быть… Но речь-то не об этом. Речь, извините, о вас. С их подачи и приговорить могут.
— Да пусть! — легкомысленно отмахнулась Лушка. На лице зама проступило скорбное терпение.
— Понимаете, Гришина… Я здесь не первый год. Понимаете, здесь ложь — не ложь и правда — не правда. Там, за этими стенами, этого не понять. Да, эти свидетели лгут. Да, они ничего не видели. Но здесь утверждение факта не есть доказательство, а отсутствие факта не есть оправдание. Они не видели, но могли почувствовать. И могли вообразить, что чувствуют. А я приходил к вам — чтобы увидеть… Я отдаю себе отчет, что могу ошибиться. Но я предпочел сделать выбор в пользу не-вины. И я… Я не дал согласия на встречу следователя с вами — поскольку это повредило бы вашему состоянию. И я… Я оставляю вас здесь до полного выздоровления.
Он стоял у двери, как подсудимый, и ждал приговора. Он считал себя виновным и не очень надеялся на прощение.
Лушка ошеломленно молчала. Горло свело протестующей судорогой, и слова канули в неродившееся состояние. Изнасилованное горло соглашалось лишь на бессмысленный крик.
Зам прервал молчание дополнительным аргументом:
— В такой ситуации вам лучше не демонстрировать своих умений. Вас могут загнать в угол. Ваша сила станет вашей слабостью.
— Я не… — попробовала выразить себя Лушка. И не смогла.
— Не надо ничего говорить, — поспешно сказал зам, испугавшись, что начнутся самолюбивые возражения. — Я всё равно сделаю так, как сказал.
— Это ваши проблемы… — через силу пробормотала Лушка.
— Я извиняюсь! — решил возмутиться зам. — Они и ваши тоже!
— Да не хочу я об этом! — отвернулась Лушка.
— Ну, так я хочу, — мужественно сказал зам. И вдруг попросил, не очень надеясь на исполнение: — Вы хоть не мешайте мне…
— Я понимаю, — устало сказала Лушка. — Вы хотите, чтобы я сделала вам легче.
Зам поморгал, сообразил, что его оскорбляют, и выпалил:
— Вы просто вздорная кусачая дворняжка!
— Я так и думала, что вы когда-нибудь заговорите нормальным языком, — одобрила Лушка.
— Ну, сколько вам объяснять, Гришина? Следователя очень заинтересовала версия гипноза. Если мы позволим утвердиться этой версии хотя бы минимально, ваша жизнь будет испорчена. Это интересы другого ведомства.
Наконец-то Гришина посмотрела внимательно. Может, вспомнила хотя бы кое-какие фильмы.
— Я не хочу, чтобы вас из одной клиники перевели в другую, — сказал зам.
Лушка внимательно посмотрела в его лицо. Честный был человек, затюканный, непроявившийся, но вдруг вспомнивший, что можно не сдаваться.
— Вы всё еще запускаете змеев, — сказала человеку та Лушка, которая была матерью. Лицо зама осветилось забытой улыбкой.
— Завтра куплю свежий сок, — проговорил он освобожденно. — И мы вместе пойдем к Олегу Олеговичу.
Лушка кивнула.