Светило малое для освещенья ночи

Как это теперь откуда-то приходит. И почему-то помогает. Как будто я уже не одна. И наверно, я вспомню что-то еще. Она же много мне говорила. Она водила меня ночью в лес. На берег озера в полнолуние. И купала меня в воде. Вода была серебряной и живой. Все было живым и участвовало. И бабка просила о чем-то. У воды, у деревьев и лунного света. И они ей обещали. Нет, они сразу стали делать, как она просила. Я, не отталкиваясь, стала подниматься из воды. Я торчала, как пробка, и вода доходила только до щиколоток, хотя мои подошвы ощупывала задумчивая плотва. Потом бабка, не позволив мне одеться, босую, повела по нехоженому лесу, через чащу и болотный бурелом, где торчали страшенные черные выворотни и между коническими моховыми кочками антрацитно блестела недвижная пучина.

Пучина казалась бездонной, но не слишком страшной, и Лушке вообще в ту ночь страшно не было, как и никогда потом до последнего времени. И всё же, не боясь, она избегала попадать на провальное, лунная белизна голых ног и алчный антрацитный блеск казались неподходящими друг другу, и Лушка предпочитала пружинить на выскальзывающих кочках, пока не обнаружила, что ступать на них надо не прямо сверху, а немного сбоку. Потом они стали подыматься по склону через просторный внизу папоротник, сплетенные листья которого рассекали Лушкино горло и засевали круглыми спорами, и через крапиву и малинник продрались на увенчанную каменным гребнем вершину пологой горы. Бабка пошепталась с камнем, подвела к нему Лушку и велела встать на него босыми ногами, и стоять не качаясь, и ждать сколько надо, а потом сказать, что будет. И Лушка встала и замерла, и в ней все постепенно остыло и затвердело, она срослась с подземной скалой и стала выступом, одним из многих, медленно живущих под лунным светом, а с замерших в безмолвии гор и распадков к ней что-то заструилось, и получилось, что маленькое Лушкино тело может вместить много и еще останется место для чего-нибудь другого. Потом бабка растирала ее чуткими руками и что-то говорила то ли ей, то ли всем окрестным горам и простертому над ними близкому небу, которое, как поняла Лушка, начинается не далеко, а прямо от каменного гребня, и Лушка, прикасаясь ступнями к уходящей в глубины каменной силе, всем остальным пребывала в ночной самосветящейся вышине.

Поначалу потребовав доклада о том, что будет, бабка, растерев ее и возродив круговращение горячих токов в щуплом девчоночьем теле, ни о чем более не спрашивала, а велела лечь, где ей больше понравится, и спать до рассвета, а она, бабка, будет учить ее дальше, а на рассвете разбудит. И на рассвете разбудила, вываляла в росе и поставила лицом на восток ждать Царя. Царь выплыл из-за горы величаво и кругло, благословил все им рожденное и пошел на работу, все медленнее поднимаясь ввысь. А они, усталые и смирные, без единой царапины или занозы на теле, побрели домой, к бабкиной деревне, в отдельный бабкин хутор, и в тот же день бабка отправила ее смрадным автобусом в родительский город, ничего не знавший ни о кочках, ни о папоротниках, а сама на следующее утро больше не проснулась.

Та ночь странно быстро забылась, будто задернулась шторой, и полностью не вспоминалась никогда, а выплыла только сейчас, сейчас Лушка снова прошла купание, чащобу и лунный свет на вершине широколобой горы, и ее, в смоговом мертвом тумане и за решеткой, коснулся оживляющий взор пурпурного утреннего Бога. Она ушла в свое детское время, там чудилось то ли спасение, то ли забытье, там лучше, там до нее не дотянется никакой псих-президент.

* * *

Дома девочка с гордостью поведала о ночном путешествии по лунному свету, мать велела глупостей не выдумывать, Лушка обиделась, что не верят, напустила в ванну воды, побарахталась, приноравливаясь к малым объемам, и крикнула, чтобы мама посмотрела. Мама снисходительно заглянула, а узрев девчонку, балансирующую на воде, как на канате, побелела и забыла, как кого зовут. Лушка впечатлением удовлетворилась, торжествующе засмеялась и погрузилась в воду до эмалированного дна. Мать, утратив ориентиры, ринулась спасать, выдернула ребенка из ненормальной воды и, прижав мокрое тело к несвежему халату, в котором возилась на кухне, заметалась по квартире в поисках укрытия. Лушка коленями сопротивлялась необоснованному спасению и пыталась вывинтиться из всполошных объятий. Мать выпустила ее на широкую супружескую тахту — место самое обжитое и потому наиболее безопасное — и голосом, прижатым застрявшей в горле паникой, неубедительно постановила:

— Так делать нельзя. — Лушка смотрела внимательно и ждала продолжения. Мать объяснила недостающее: — А то можно утонуть.