Светись своим светом

И она поведала обо всем, что касалось комаровского фельдшера: да, жил он в одиночестве, восьмилетней забрал ее к себе. Жена его приходилась ей крестной. Дальше — в помощницы приспособил. С тех пор как овдовел, запойно стал пить. Как возьмет, захватит его это, никогда пьяным в амбулаторию не явится. Так что она, Даша, как могла, старалась укрыть все от стороннего глаза. Выдавая лекарства, лукавила: мол, фельдшер велел передать. Многое переняла от него: иной раз сама не хуже перевязку сделает. Пьет Андреян, пьет, потом завалится на день-другой, отоспится, отмоет опухшее лицо, попарится в баньке, и сызнова человек. Только молчаливей станет да сельчан сторонится. Когда тверезый, хоть и груб был на слова, но душой ласковый. А коли хлебнет, не столь бушует, сколь попреками изведет. Почему так? Значит, на сердце их носил?.. Пыталась останавливать его от плохого, а он в ответ: «Помалкивай, Дашка! Противу меня идешь? Не я ее, водку, люблю — она меня любит». И, странное дело: подносят, бывало, в деревнях фельдшеру шкалик — ни за что не возьмет. Другой на его месте богател бы, а этот… Что проклятый, с утра до ночи на ногах. В Комаровке, в Зарайском, в Заготине. То с Фомкой, то со мной, то один пешим ходом. Два-три дня не возвращается. А я тут на пункте одна.

Замолчала. Про себя-то не надо бы говорить. Но слова шли сами собой:

— Последнюю неделю без просыпу пил Андреян.

Долго еще рассказывала о фельдшере. Кедров слушал и только изредка, когда умолкала, ободрял: «Ну, ну… дальше».

«Была молчуньей, а тут куда и робость девалась», — удивился Зборовский.

— Хорошие люди завсегда нескладно, не по-людски помирают. — Даша подняла свои синие, в слезинках, глаза.

Зборовский отнюдь не считал себя глубоким психологом, далеко не всегда правильно оценивал поступки людей. Но за грубо оформленной речью деревенской девушки уловил безысходное одиночество замкнувшегося от всех сердца.

После допроса еще нескольких сельчан приезжие заперлись в комнате. Долго меж собой беседовали. Пришли к выводу: причина самоубийства — белая горячка.

Заложив руки за спину, Кедров прислонился к стене:

— Опять Бахус. Еще одну хорошую душу запой погубил.

Долговязый пристав, детина с короткими черными усиками, тут же, как ему казалось, сострил:

— В общем, жил человече не столь припеваючи, сколь пропиваючи… хе-хе…

Учинили опись имущества. Получилась она прямо-таки утлой: бедновато, не в пример другим фельдшерам, жил Степнов.

К вечеру Фомка в просторном крытом возке на паре кучерявинских коней умчал начальство на станцию. А на другой день поутру тот же Фомка запряг в дровни свою лошаденку и повез Андреяна в последний путь.

Когда вынесли покойника, хатенку заколотили. Даже не спросили Дашу, все ли свое оттуда взяла? Ничего у нее нет своего.

Дорогу к кладбищу замело. Лошадь часто застревала в сугробах. Так-то, Даша: со смертью Андреяна теперь совсем пусто будет вокруг тебя. Она стала вдруг тревожиться о своей судьбе. Придет новый на место фельдшера. Возможно, не сразу, а когда подходящий найдется. Но обязательно замену в Комаровку пришлют. Какой он, тот новый, будет? А вдруг погонит ее прочь? Что тогда? Куда денется? Один путь: в батрачки к старосте. Может, прав был Андреян: «Зря в девках сидишь. Смотри, бобылкой будешь век вековать».

— Сколь годов-то было ему, касатка? — спросила Агриппина, одетая в поношенную мужиковскую поддевку.

— Не знаю. Не сказывал.

Агриппина забежала вперед:

— Не быть ему в раю. Средь православных не положуть. Попы самоубивцев не отпевають.

Прах фельдшера предали земле на самом краю кладбища, по ту сторону деревянной ограды. Никто, конечно, не отпевал — на похоронах ни попа, ни дьячка. А людей — верно, людей собралось много.

Глава IV

В восемь вечера аптека закрывается. Хозяин, Борис Маркович Лемперт, уходит к себе. А дальше остается дежурить помощник провизора. По ночам керосиновая лампочка одиноко горит за оконной витриной.

В семье провизора, занимающей собственный кирпичный дом на Рождественской улице, любят гостей и веселье. Из дефектарной, расположенной в первом этаже, в уютно убранные комнаты временами просачивается запах лекарств. Обратно же, из квартиры, прямо к пультру, пробиваются звуки рояля и смех.

Приближаясь к дому провизора, прохожий нередко замедляет шаги: музыка!.. Она несется из окон второго этажа. И хотя там изо дня в день клавиши выколачивают один и тот же мотив затасканного романса — человек на тротуаре с усладой слушает и вздыхает: музыка!.. Она внушает уважение. Там, наверху, живет не какая-нибудь обыкновенная, а «порядочная» семья.