Светись своим светом

— Дикого коня не так-то просто взнуздать.

Остановились у стойки буфета. Подошел смуглый, черноволосый владелец «Экспресса».

— Ну как, господа? — спросил, сверкнув полоской белых зубов. — Довольны?

— Очень, Арам Гургенович, — ответил следователь, — тут можно хоть всласть посмеяться, стало быть, отдохнешь. Не так ли, синьор лекарь?

— Господин следователь наш постоянный зритель, — продолжал Арстакьян, — а вот вы?.. — И вопросительно взглянул почему-то не на доктора, а на следователя.

— Ему некогда, — перебил Кедров. — Он дальше человечьих «унутренностей» нигугусеньки не видит.

— А друзья на что же? Почему они не займутся доктором, не развлекут его?

— Эк чего захотел! Друзьям, как видите, не до доктора. Они здоровы, — похлопал себя по груди Кедров.

Арстакьян повернул голову к Зборовскому:

— Выходит, правда: доктор — что ночной горшок. Когда нужен, его ищут, а потом… забывают о нем. Извините, господа, за непристойность. Ухожу. — Легкий поклон, удалился. Сухощавый, высокий. Держит себя с достоинством и вместе с тем просто.

Проводив его пристальным дружелюбным взглядом, Кедров сказал:

— Толковейшая особь, этот Арам. Умнейшая…

Сказал так, будто его уверяли в противоположном. Помедлив минутку, добавил:

— Третьего дня встретились мы с ним в «общественном собрании». Знаете, что он надумал открыть? Бьюсь об заклад — ни за что не догадаетесь. Ну?

— Не знаю, право… Может быть, цирк? Зверинец? Фешенебельный ресторан с заморским названием «Мулен руж»? Относительно последнего не возражаю.

Откинув голову, Кедров с усмешкой уставился на Зборовского:

— Нет, друг мой, что-то небогата ваша фантазия.

— Погодите… Богадельню? Тогда, может быть… постоялый двор… бани?

— Ни-ка-кой лирики. Никакого полета мысли. Вы, я вижу, Сергей Сергеевич, обеими ногами стоите на нашей грешной земле. Это очень плохо, молодой человек. Сугубый рационализм — порок нашего века… Так вот, слушайте: Арстакьян решил издавать газету. Именно-с, газету. Обзаводится собственной типографией. И готовится принимать заказы. К вашим услугам: не нужны ли больнице печатные бланки?

— Нижнебатуринск и… газета. Чудак! — бросил Зборовский. — Зачем? Глупо, по-моему.

— Глупо? — Следователь снисходительно взглянул на него. — Возможно, вы и правы: глупо. И все же этот армянин… неужели он вам не нравится? Не будь у нас Арстакьяна, не видать бы городу и «Экспресса».

— Не будь «Экспресса», не видать бы вашему Арстакьяну и денег на типографию, — в тон ему возразил Зборовский. — Дело, я думаю, не в лирике, а в прибылях, которые сулит его новое предприятие.

Кедров чуть отстранился, кажется, взглянул неприязненно.

— Не без того, конечно, — как-то слишком быстро согласился он. — Вы, значит, не одобряете замысла Арстакьяна?

— А мне не все ли равно?

— Нет на свете ничего горше человеческого равнодушия. Если хотите, Арстакьян тем и хорош, что в жилах у него настоящая кровь, а у вас…

— А у меня? — подхватил Зборовский.

— Водичка.

В фойе прозвенел звонок: публику приглашали на свои места.

Глава III

Нигде, думалось Даше, не играют таких веселых свадеб, как в Комаровке. Богат ли, беден ли мужик, по, как говорится, где просватано, там и пропито. Гуляют до петухов. Должно, исстари так повелось, что свадебничают зимой, с крещения, а коль осенью то с покрова пресвятой богородицы. Летом — не посмей! Летом — день год кормит. Однако в нынешнюю зиму в Комаровке еще не справили ни одного венчанья. Или молодые влюбляться разучились? Вот уж январь убывает, а все не видать ни нарядной конной упряжки, ни невесты в лентах.

Даша подсела к окошку, дует на замутившееся холодное стекло, растирает на нем пальцем талый кружок: хорошо так вот, без дела, сидеть и думушке предаваться, чтобы никто не мешал тебе думать.

Живется, что и говорить, худо. Нынешний год тяжелый, бедность в округе лютая. Снегу намело ой-ё-ёй. Мороз зашершавил окна. В какую хату ни заглянешь — душно, тускло, лиц не распознать Мужики чадят махоркой. Старухи завалились на полати, на печи. Собаки стали злющие. Скотина стоит тощая, солому с крыш готова сожрать. Это только у старосты в хлеву овцы под кудрявой шерстью зады отрастили — на репке да на сене. Ему-то что! И коров, и лошадей, и свиней — всего вдосталь.

В избе пахнет свежевымытыми полами. Давно уже Даша успела вернуться от заутрени. Прикрыла овчинкой чугунок со щами — не остыли бы до прихода фельдшера. И чего он не идет?

Сквозь посветлевший кусочек стекла между рамами видны бумажные цветы, сама понатыкала их, утепляя на зиму окна. А за окнами — все та же улица. Напротив возле колодца сиротливо чернеют оголенные ветви двух лип. По дороге носится, тычась мордой в снег, рыжая дьяконова дворняга. И сам он бредет за ней скучный, редкобородый, в длинном ватном армяке. Остановился. Вытер нос синей тряпицей. Ткнул посошком в спину собаки — взвизгнула, побежала вперед. А он — себе на уме — юркнул в дом старосты.