Светка – астральное тело

Соловых употребил выражение «рекомендуем», чтобы подчеркнуть: все во власти Швачкина. Разумеется, институт не обладал формально правом посылать или не посылать то или иное произведение на кинофорум. Но с институтом часто в таких случаях консультировались. Это первое. А второе – Швачкин и впрямь был человеком влиятельным, и суждение его во многих инстанциях могло обернуться приговором.

Однако, ах, как непрограммируем был для подчиненных Федор Иванович! Вместо того чтобы усладиться лестью, загневался:

– Я? Лично? – Швачкин двинул брови аж к середине лба. – Я – лично вас – уполномочивал сообщать?

– Но вы отзывались положительно, – смешался Соловых, – картина талантливая.

То, что картина, как и автор ее, Денис Доронин, талантливы, Швачкину было известно не хуже Соловых, а, может, и лучше, потому что ощутить все тонкое своеобразие доронинского режиссерского почерка в той мере, в какой это мог Федор Иванович, подчиненному было не дано. Но – что поделаешь! – сам Доронин вызывал в Швачкине ожесточенный протест своей молодостью, независимой манерой поведения (напоминающей того, давнего демобилизованного капитана Шереметьева), восторженными воплями дам-критикесс (для достоверности уточним: доронинскому творчеству посвящали статьи критики и иного пола, и отнюдь не «вопящие»). Стоило Федору Ивановичу представить, как после показа в каком-нибудь Париже на Доронина обрушатся еще и международные воспевания, тошнотный вал ненависти начинал подпирать швачкинское солнечное сплетение. Последнюю точку в судьбе фильма поставила реплика Ирины Бекетовой, как-то брошенная о Доронине: «Надо же, все Бог мужику дал, и талант и фактуру!»

– Виртуозное манипулирование приемами – еще не талант. Талант – это умение раскрыть высшую правду, товарищ Соловых. А у Доронина правда маленькая, это вам-то уж стоило бы понимать. В вашей-то должности. И прежде чем говорить от моего имени. Нет, я категорически против. Что у нас, выбора нет?

Уничтожающий аргумент по поводу правды высшей и правды маленькой не был откровением в такого рода обсуждениях, это Швачкин прекрасно знал. Более того, знал он, что утверждение это, само по себе верное, стало общим местом во многих критических статьях и трудах, сплошь и рядом истинным осмыслением произведения не подкрепленным. Натыкаясь на подобного рода пассажи, Федор Иванович всегда иронически морщился. И тем не менее, как в военном искусстве артподготовка непригодна в дуэли на шпагах, так и в словесных битвах выбор оружия и тактика должны быть непреложны. Для Соловых замечание о правдах было в самый раз.

– Может, Махоркина предложить? – робко пощупал Соловых. Но боялся зря, Швачкин согласился.

– А отчего же нет? Опытный мастер, тема важная.

Знал, ох, как отлично знал Федор Иванович, что махоркинское сочинение и равнять с доронинским нечего, что не бросит оно и мелкой монеты в копилку нашего международного престижа, но, если говорить начистоту, престиж этот самый Швачкина вовсе не заботил, ибо был понятием общим, к нему лично отношения не имеющим. К тому же возможную вину за неудачу показала принимать на себя не ему, не институту, а производителю – Госкино. Надо лучше фильмы делать.

И, прекращая дебаты: «Начнем, товарищи, время идет».

Интермедия с Ольгой Дмитриевной и Соловых свое дело сделала, обинтовала души присутствующих страхом, отчего обсуждение плана потекло в той, всегда желанной Швачкину интонации жалкой отваги, с какой человек, не приученный быть «моржом», пытается пробовать голой ногой воду в проруби.

Федор Иванович слушал не перебивая, чертя по своей привычке на лежащем перед ним листе геометрический орнамент.

«Никто не думает, как сделать сборник интересным, – думал Шереметьев, – всех заботит одно: попасть в масть Швачкину».

И Швачкин думал: «Ах – важность, ах – боевитость! Все-то вы выучились произносить. А не важность, не боевитость вас волнует. Боитесь, что я разнесу ваши экзерсисы. Убогие вы мои, думаете, постигли начальственный ход мысли, наперед все знаете. Черта с два! Непредсказуемость начальства – вот секрет власти».

И точно в ответ на какую-нибудь фразу, совершенно очевидно ожидающую поддержки, Федор Иванович вдруг ронял нечто сбивающее оратора с толку и плотоядно наблюдал, как тот мечется в силках запутавшейся мысли.

Один лишь профессор Кучинский, заведующий сектором западной литературы, говорил спокойно. И это не могло не раздражить.

– Боже мой. Боже мой, Дмитрий Леонтьевич! – Швачкин швырнул карандаш, не дочертив покосившуюся крышу условного домика. – Что за открытие? Это еще Теодор Розан видел сходство между хиппи и «новыми левыми». Но нам-то иной анализ нужен. А у вас все в одну кучу – и фрейдистский «марксизм» Маркузе, и психоаналитический анархизм Гудмэна, апокалиптический «мистицизм плоти» Броуна не отличишь от потустороннего «нарциссизма» Лири.