Светка – астральное тело

– Пишите и впредь. Адрес тот же, – Максим был в отличном расположении духа, но девушка общей своей неприметностью под «уставные нормативы», как выражался Максим, не подходила, желания продолжать знакомство не вызывала.

Она написала. Только не тогда же, а через два года, когда стараниями Швачкина дела поэта Максима Шереметьева приняли совсем уже хреновый оборот.

Письмо о стихах Максима. Как они прекрасны и отчего. В конце письма: «Если Вам захочется поговорить о Вашей поэзии, мой телефон Д2-09-01. Зовут меня Наташа».

Еще через год он сказал ей:

– Наташка, девочка моя, пошли меня к чертям собачьим! Тебе замуж выходить надо, а из меня жених, как из сучка бронебойное орудие. Теперь уже ясно: опалу с меня не снимут.

Она поцеловала его в лоб и засмеялась:

– Так это же – мой вариант. Я же декабристка по призванию. За избранником – в опалу, на каторгу, на поселение. Есть высший смысл, что наречена Натальей Дмитриевной. Как Фонвизина.

Где-то он читал, где-то читал… Фонвизина, в девичестве Апухтина… Ну, конечно! Точно. История онегинской Татьяны с нее писана. Да вроде бы…

– Дитя мое! Так вы скрыли наличие Онегина в вашей прошлой жизни? А я, хоть и «в сражениях изувечен», капитанские звездочки на генеральскую звезду еще не сменил.

– Для меня – генерал. От поэзии.

– Нет, Наталья, нет, милая. Вариант не тот. Малинового берета и испанского посла обеспечить не могу… К тому же вдруг Онегин явится: «Я так ошибся, так наказан…»

Она только сказала: «Я – Фонвизина позднего периода».

Снежный ветер хоть и не полоснул Максима Максимовича, противной зябкостью все-таки протянуло по плечам, теплая куртка не помогла.

– Не могу, не могу, – снова заколотилось в висках.

Надо было собраться, продолжать чтение верстки. «Упадок культуры в условиях деспотизма» слоистой кучей листов еще не спрессованной в кирпичик книги ждал в прямом свете настольной лампы.

Он вернулся к тому месту, где забелился метельный вихрь – за московскими его конами или в заиндевелом окошечке возка – и поплыло перед глазами бледное лицо в меховой опушке капора.

«Тираническая власть, даже если она рядится в одежды демократии, порождает растление и правителей и подданных. Категории чести, долга, справедливости, благородства делаются достоянием лишь устного лексикона. Люди, условием выживания которых становится ежедневная ложь, лесть, попрание человеческого достоинства, в конечном счете лишаются главного людского дара – мысли. Ибо идеалом среды обитания тирании служит одинаковомыслие, а еще точнее – безмыслие».

Виски заломило еще безмерней. Уронив сжатые кулаки на верстку, Шереметьев застонал: «А я? А я?»… Набранные типографским шрифтом слова стали как бы утвержденным приговором его собственной жизни.

Ведь Швачкин-то (хоть не тиран – тиранчик) такую «среду обитания» для подчиненных трудолюбиво, любовно, по кирпичику складывал.

Из колючей махины бурана вынырнул возок. Дымные конские ноздри надвинулись вплотную, к самому шереметьевскому лицу.

Как тогда, много лет назад, зачалась завязь поэмы? Наташино «Я – Наталья Дмитриевна, как Фонвизина…» Книжки в Ленинке, поразительная литературная судьба Фонвизиной, до конца литературоведами не прослеженная?..

«Да-да, я такой и была, какой Ваш друг Пушкин когда-то изобразил меня».

Строчки из письма Фонвизиной к Ивану Пущину Шереметьев с молодости помнил наизусть, сколько раз цитировал друзьям, рассказывая о замысле поэмы. И, хотя не все пушкинисты сходились на том, что именно она была прототипом онегинской Татьяны, свидетельств «за» было достаточно, да и сама судьба Фонвизиной поражала.

Что за напасть такая, почему именно сегодня вдруг вынырнул из бурана возок, заметенный снегами шереметьевских зрелых лет?

Виски все ломило болью, стыдом, отвращением к себе – и исхода не было. А тут – возок, как гонец из иной жизни, как взмах руки преданной им поэзии, как утверждение: было, было иное, не так все было.

Он плюхнулся на ковер, мягкое тело безвольно переплыло на правый бок. Раскрыв дверцу нижнего отделения стеллажа с книгами, Шереметьев начал выворачивать на пол папки.

Нашлась и эта. «Фонвизина» – молодым самоуверенным его почерком на картоне. Развязал неподатливыми пальцами завязки, похожие на ботиночные шнурки.

Выписка из архивных документов, листы с записью строф, даже целая глава. Господи ты боже мой, столбики, рифмы. Мука-то какая, счастье какое, до сухих слез, до нежной боли – свои строчки, столбиком.

А вот и тетрадка, в лиловой обложке, тоненькая, на первой странице «Тетрадь учени…», на последней – таблица умножения. Первая запись, первые сведения, сведенные воедино. Так и написано: «Сведенные сведения», «Сведенные сведения» – это как «ботинки и полуботинки». А? Ерундистика, «сведенные сведения»… Но он вдруг развеселился, отпустила тоска, проткнувшая солнечное сплетение. Начал читать.

Стилистика дурацкая, то протокольная запись, то сентиментальный вопль прорвется, то вроде сюжетная наметка, то нравоучительное нотабене – обратить внимание. Неважно. Исток. Начало. Было. Было.