Светка – астральное тело

Вот какой-то парень и крикнул своей девушке: «Почапали!»

По Светкиному лицу тоже текли слезы. Слезы текли не от боязни того, что вдруг ставшие тряпочными ноги уравняют ее судьбу с Виолеткиной. И не от того, что она жалела Виолетку. Виолеткины слезы текли по Светкиному лицу. Она сама стала Виолеткой.

Светка всегда чувствовала чужую боль, чуждое горе. Во время массажей каждый стон пациента отдавался в ней, она пальцами ощущала, где утаилась болевая точка. Но сейчас было другое.

Все ее пациенты отозвались в ней, будто сама она становилась каждым из них.

…Чтобы пройти в президиум заседания Академии наук, Федору Ивановичу Швачкину нужно было пересечь сцену. Белоснежная колоннада зала замерла, как, обнаженные тела купальщиц у кромки воды, готовых по сигналу броситься вплавь через простор партера. (Светка никогда не видела помещения, где заседал президиум Академии, но его величие в сознании Светки оборачивалось всегда Колонным залом Дома союзов – туда ее приглашала как-то Ирина Бекетова на концерт мастеров искусств.) Люстры огромными шапками перевернутых белых флоксов роняли свет, точно капли росы. Во всем была законченность и стройность. Только Швачкин зажав в стиснутых челюстях боль, ковылял грузно и некрасиво. Этот безобразный его проход был особенно очевиден, потому что в первом ряду сидела Ирина Бекетова со всем своим ансамблем. Здоровые поджарые чуваки выстроились, как в каком-то сидячем танце, одинаково закинув ногу на ногу. Длинные, здоровые ноги. Музыканты молчали, но на роже у каждого было написано: «И эта старая развалина туда же, к Ирине! Ну, е-мое!»

И, скосив глаза, Швачкин мог видеть, что сидящая за столом президиума Таисья наклонилась к своей Кожиной и, конечно, нашептывает: «Нужно и машину покупать, они умрут. Посмотри, сколько мой еще протянет? Прогнил весь».

Боль была сегодня особенно неотступной. Но сильнее боли тело истязалось унижением, уродством, неполноценностью.

И Светка, преодолевая боль, с этой чужой нравственной мукой совладать не могла.

…Сердечные капли Марго держала во флаконе из-под духов «Убиган», которые даже по названию помнили только подруги ее юности. Капли Вотчала своей коричневой густотой были похожи на те духи, и когда скрюченная, деформированная рука Марго тянулась к флакону, пальцы обретали невесомую чуткость, как в фортепианном туше, который в молодые годы особенно удавался Марго.

Сегодня пальцы беспомощно скребли флакон, неподвластный обхвату. А сердце с каждым шагом все убыстряло бег, спотыкаясь, падая, проваливаясь. И ноги ломило так, что подняться и дойти до телефона, который она неразумно оставила на столе, речи быть не могло.

«Стакан воды некому подать!» Господи, как бездумно все твердят эту фразу, утратившую реальный смысл, фразу – иероглиф одиночества. А ведь тут каждое слово – правда, от которой мороз по коже. Стакан. Воды. Некому. Подать. За каждым словом эти самые взломанные двери, мертвые тела, навзничь пролежавшие трое суток, а то и неделю в безучастной коробке однокомнатной квартиры. «Да, да, действительно, мы как раз подумали, что-то ее давно не видно? А тут на тебе! Сколько же она, бедняжка, пролежала? А интересно, сразу или мучилась? Да еще ноги отказали, до телефона не дошла, не дотянулась»…

Страх одинокой смерти пополз по Светкиному затылку ко лбу, будто кто-то ледяной машинкой выбривал волосы.

Смерти вообще-то Светка не боялась. Особенно сегодня, когда было четко: к утру умрет. Но одинокая смерть в оболочке Марго – жуть, жуть подумать.

А страшный всего, поняла Светка, было то, что никто так и не узнал, каким изумительным человеком была Марго – возвышенная, самоотверженная душа. Милая больная Марго со своей старомодной деликатностью, нелепыми фантазиями, какие посещали некогда провинциальных гимназисток, со своей выдуманной жизнью, где неустроенность, одиночество растворялись в пенящемся настое воображения.

Тут мы забежали вперед, не успев еще и познакомить толком читателя с нашей Марго. Только Светке она была ведома, только Светка имела доступ в Маргошину оболочку.

Марго жила фантазиями. Именно воображение рисовало ей желанное, на обычную ее жизнь непохожее.

Скажем, Люська-Цыганка тоже свою жизнь обрисовывала такой, какой сроду та не была. Но Люська просто-напросто врала.

Не потому врала, что лжива была. Хотелось человеку, чтобы все, да и сама она в том числе, верили, будто лучше она, завлекательней, что судьба у нее не скучная, как коридор без дверей.

А вот Светка и врать не умела, и на всякие там фантазии ее не вело. Да и ни к чему они ей, дай Бог с живыми-то заботами управиться. Со Светкой, как уже указано, случалось. И видения ее оттого видениями и были, что виделись. Что в них ненароком услышанное, скользнувшее в памяти, как промельк в зеркале, а то и наперед угаданное чудесным образом сходилось, маревом обволакивало, поглощая подлинное.

Так и творились на кухне эти воплощения. Светка являлась сама себе, как Райкин в карусели миниатюр, в разных обликах. То Виолеткой, то Швачкиным, то Марго.