Светло, синё, разнообразно… (сборник)

– А для художника природа и то и другое. Работая в ней, как в мастерской, он тем самым превращает ее в храм искусства.

Тут из-за ближайшей сосны вышел Коваль и сказал:

– Совершенно с тобой согласен.

Коваля уже восемь лет как не было на свете. И вдруг он выходит из-за сосны. И Михайлов не так уж этим потрясен, как будто если и не прямо ждал, то, по крайней мере, был всегда готов.

Одно время его действительно одолевало подозрение, что однажды они вдруг все выйдут из-за угла – и Коваль, и мама, и Борис Борисыч, и Гришка с Ильей, все-все, и встанут перед ним, ласково улыбаясь: «А? Здорово мы тебя разыграли?»

Тем не менее небольшой холодок все же по Михайлову пробежал и воплотился в вопросе:

– Что – пора?

– Михалыч! – Коваль весело округлил свои неотразимые глаза. – Ну ты прям меня обижаешь. Неужели же я похож на вестника горя? Или шестикрылого серафима? На Георгия Победоносца, не скрою, похож, тем более мы с ним отдаленные тезки, но на этом сходство кончается. У нас с ним разные внутренние миры.

– Юра, не п… – сказал Михайлов и тут же захлопнул рот ладошкой.

Коваль участливо похлопал его по плечу:

– Ну ничего, ничего. Согрешил, конечно, но ведь и спохватился. А с другой стороны, я ведь как мастер слова и не могу предложить тебе другого термина. «Не бреши»? «Не шути»? Нет, все не то. Так что слово тобою употреблено единственно возможное, а значит, греха на тебе нет. Это и есть решение проблемы употребимости мата в литературном языке. Фельдблюм когда еще открыл.

– А… – начал было Михайлов.

– Ну конечно увидишь, – перебил его Коваль. – Много кого увидишь, я так думаю. Ну а что ж: Данту можно, а тебе пуркуа? Тем более, судя по твоим стихам, ты весь извелся, до того охота тебе повидаться. Как это:

Мне ль того не хотеть?
Мне ль о том не мечтать?
Скольких я проводил уже в землю сырую,
Не успев на земле слова толком сказать.
Ведь надеюсь еще!
Неужели впустую?

Это же вопль души!

– И мне, выходит, премия?

Коваль приобнял Михайлова и повел по тропинке.

– Да какая тебе разница, Михалыч? Тебе, что ль, мало меня повидать? Помнишь Гришкину любимую:

– Ты куда меня ведешь,
Такую молодую?
– На ту сторону реки,
Иди не разговаривай.

– А…

– Увидишь, я сказал.

Какого еще было рожна Михайлову? Да никакого. Раза два он сморгнул, тщетно ожидая, что Коваль исчезнет или, наоборот, из-за сосен выступит еще кто-нибудь.

Но сосняк по-прежнему величественно возвышался, золотистый сумрак реял, а они шли по светлой тропе, распевая по своему обыкновению:

Эх, когда мне было лет семнадцать,
Ходил я в Грешнево гулять!.. —

пока не блеснула перед ними тихая вода, а при ней мостки с пришвартованной к ним —

– Ну конечно, – сказал догадливый Михайлов. – Ну еще бы. Знаменитый «Одуванчик», самая легкая лодка в мире.

Да, это была она. И вы, читатель, если вы настоящий читатель, безусловно, узнали ее. Но если вы все-таки тот настоящий читатель, который каким-то образом, уж не знаю каким, умудрился пройти мимо и не прочесть эту вещь Коваля, эту жемчужину русской прозы, то, чтобы стать окончательно настоящим читателем, подите и прочтите ее. Идите прямо сейчас, как гласит реклама рынка на Каширке.

Как Коваль среди зимы разыскал в глухих подвалах Сретенки эти давно забытые бамбуковые бревна. Как подмосковный мастер сотворил из них эту лодку, как поднял ее одной левой и бросил перед Ковалем на пол кверху дном – а затем прыгнул на нее и подпрыгнул несколько раз, а она только пружинила и подбрасывала прыгуна, как батут.

Маршруты, которые выписывал на ней Коваль, поддаются только его описанию. И то, что теперь предстояло Михайлову невероятное плавание на этом невероятном изделии вместе с его автором, шевельнуло в голове смутную догадку: уж не является ли оный заповедник тем местом, которое определяется дурацкой формулой, извлеченной Губерманом из недр русского фольклора и звучащей, как шлепанье парного веника по жопе:

сбыча мечт?

Ведь одной из заветнейших мечт Михайлова была вполне достижимая фантазия погулять с Ковалем по его охотам и рыбалкам, похлюпать по его водам в болотных ботфортах с мушкетерскими отворотами, поплевать на розового червяка, прежде чем отправить его в полет над темным зеркалом омута, куда он спикирует по тонкой дуге нейлоновой нити вместе с комочком свинца, оставив на поверхности сразу насторожившуюся фигурку бдительного поплавка. (Любил Михайлов красивые абзацы – и у других просмаковать, и самому учинить.) А по жизни – скатился он раз на плотах по реке Быстрой, что на Камчатке, где вся его рыбалка бесславно завершилась утоплением четырех чужих блесен.