Светло, синё, разнообразно…

– Дорогой мой, на кой хрен мне эти арфы, – засмеялся Галич, со вкусом выговаривая слово «хрен», – когда здесь и без меня хватает кифаредов, и все они играют на струнах, что уж скрывать, гораздо искуснее меня. А главное, мне совершенно не хочется этим заниматься. Муза моя свое дело сделала, и я уволил ее к чертовой матери. Иной раз соберутся ветераны, ну пойду, потрясу стариной перед ними часика на полтора, но здесь мне куда интереснее. Здесь, доложу я вам, такой роскошный шалман – а я, да будет вам известно, матерый шалманщик, – что и арф никаких не надо, все здесь так и гудит. Где бы я еще с Володей познакомился. А теперь нас водой не разольешь.

– В бане это и невозможно, – Лемпорт с удовольствием подоил свою красивую бороду. – В бане разливать людей водой, прямо скажем, противоестественно. Только обливать либо сливать воедино. Единственно, в чем мы с Аркадьичем расходимся – это во взгляде на мой перевод Дантова «Ада». Он считает его философской неудачей, а я – литературной. Ну почему? – возвысил голос Лемпорт. – Почему ты, Коваль, не остановил меня, когда я брался за этот проект?

Тут он прихватил Коваля за ребро, и тот заорал:

– Лемпорт, блин горелый, прекрати! Не пользуйся моим положением, садист! Как я мог тебя остановить, когда ты пер, как танк?

– Надо было бросаться под меня с гранатами!

– Да ты бы проехал и не заметил. Я удивляюсь, как это ты вообще прозрел? Уж не Александр ли Аркадьевич поднял тебе веки?

– Ты, Коваль, хотя и писатель (Лемпорт опять погладил бороду), но вряд ли читал сочинение Алигьери в подлиннике. В отличие от присутствующих. Я, понимаешь ли, итальянский выучил только за то, что им разговаривал Данте. И сразу увидел несовершенство всех наших переводов. Конечно, у меня зачесались руки! Меня охватило величие замысла! И ты меня не остановил.

Он снова ущипнул Коваля, но тот даже не заметил от возмущения.

– Побойся Бога, Лемпорт! – вскричал он. – За кого ты меня принимаешь? Я тебе не Бенкендорф, чтобы душить великие замыслы! Почему это я должен был тебя останавливать?

– Потому что величие моего замысла полагало наличие стихотворной техники, а она у меня никакая. И ты это скрыл от меня!

– Дружба для меня была дороже, – искренне сказал Коваль.

– Хороша дружба! – и Лемпорт зверски проутюжил ему кулаком позвоночник. – Сделал, понимаешь ли, из друга посмешище.

– Володь, – примирительно вмешался Михайлов, сладострастно постанывая под ладонями мастера. – Зато твои иллюстрации к переводу! Это же вершина графики! Симфония рисунка! Пикассо отдыхает, Неизвестный завидует. Так что не зря ты учил итальянский.

– И потом, Володенька, – зажурчал Галич, – уже за одно величие замысла вам надо бы в ножки поклониться. Обратите внимание, как далеко ушла техника стиха, в то время как замыслы поражают своей невзрачностью. Не хочется называть имен, но сегодня в поэзии я не вижу ничего, кроме необоснованных претензий. Ну да, ну да, – остановил он Михайловские возражения, – вы скажете «Миша Щербаков». Но этот одинокий дуб в пустыне российской словесности никак не делает общей погоды. Целковый с вас, барин, – обратился он к Михайлову, обмахнув полотенцем.

Тот вскочил, освеженный и помолодевший:

– Бог подаст, любезный.

Все его складки разгладились, оползни сползли, и он – оп! – молодецки прошелся на руках, неожиданно для самого себя. Давешнее облако-гардероб вновь окутало их с Ковалем и затем, рассеявшись, оставило их совершенно одетыми. Михайлов поклонился:

– Благодарствуйте, господа хорошие. Никогда ничего подобного. Посему могу лишь робко догадываться, что за шалман загудит у вас нынче вечером. Ничего, увидимся еще. Ба! – хлопнул он себя по лбу. – Забыл спросить: в чем же состоит философская-то неудача великого замысла?

Галич усмехнулся:

– Ну здесь, собственно, Володя ни при чем. Это скорее Дантова ошибка. Да и не его одного. Короче говоря, поэма его о преисподней смысла не имеет. Дело в том, что ада нет.

– Аркадьич, – с досадой сказал Лемпорт. – А вот этого ему знать не обязательно. Пока, понимаешь ли, он в гостях. Вернется, поползут слухи, человечество расслабится…

– Бросьте, Володя, – снисходительно возразил Галич. – Данте вернулся и нагородил сорок бочек арестантов про вечные муки – что-нибудь изменилось после этого?

– Про вечные муки и до него знали, он лишь подтвердил.

– А теперь в них и так никто не верит.

Так разговаривая, они удалились.

– Юр, – произнес Михайлов вполголоса из-за обуревавших чувств. – То есть как это «ада нет»? А как же… это… «Мне отмщение»… «Аз воздам»…Что же Он, Аз-то? Так-таки никому и не воздает?

– Почему не воздает, – неохотно сказал Коваль. – Воздает. Галич с Лемпортом ведь имеют в виду конкретный «Ад», Дантов. Со всеми этими извращениями вроде горячих сковородок. Но ведь воздавать-то можно по-разному. Еще как по-разному.

– Ну слава Богу, – облегченно вздохнул Михайлов, почему-то забыв, что сам не безгрешен. – По-моему, это очень правильно. А иначе что ж… Извини меня, если я покажусь назойливым, но хотелось бы хотя бы одним глазком.

– Кровожаден ты, Михалыч.

– Пусть хотя бы в самом простом варианте…