Светлые аллеи (сборник)

Шли годы. Бурь порыв мятежный прошёл. Развитой социализм сменился капитализмом с измождённым человеческим лицом и лошадиными гениталиями. И я стал немолодым уже, побитым жизнью и молью пареньком. И со мной происходит та же ситуация, что и с тем кондитером. Как накаркал. А хеппи-энда в ней всё нет и нет. Это вам жизнь, а не литература. Синицкий бы меня понял.

Плохо о хорошем или хорошо о плохом

Хорошо там, где нас нет. Ух, как хорошо! А приезжаешь туда, где тебя не было, та же картина маслом и без хлеба. Только тона помрачнее. Потому, что ты уже здесь, и хорошо там, откуда ты приехал. Отсюда болезненная тяга к странствиям, перемене прописки и гражданства.

Хорошо, говорят, быть женатым. Уют, мол, глаженные брюки… Ну женился. И ничего хорошего. Уют нам только снится. Потому, что я уже здесь. А хорошо среди холостяков, где меня уже нет. Развёлся теперь и думаю, а в браке-то было хорошо, тем более гарантированный ужин с котлеткой.

Всё это наводит на печальные мысли. Выделю самую печальную. Хорошо не там, где нас нет, а плохо там, где мы есть. Поэтому не надо метаться и скакать, как сайгак перед случкой. Живи, где живёшь, живи с кем живёшь и не думай о хорошем — там тебя нет. Ты в нём не предусмотрен.

С другой стороны всё это — ненаучный пессимизм, живительные источники которого безволие, пофигизм и страх неудач. И лучше не думать в эту сторону вообще. А если думать, то так: хорошо не там, где нас нет, а там где мы есть. А хорошего там, где нас нет, просто не существует. Это всё зловредные выдумки газет и телевидения. Ловкий пиар. И как не крути, на Земле, где мы всё-таки есть, всё-таки хорошо. Главное — не увязать в глобальных мелочах типа долгов и жены стервозы. Хотя эти досадные мелочи и доминируют над главным, но главные здесь не они. И вообще хорошо, что мы есть!

Соседка

У меня есть соседка Люба. Хорошая девушка. И очень красивая, а личная жизнь не складывается. Хотя спрос большой. Сначала к ней дантист какой-то ходил с вечно покусанными руками и улыбкой «Мы из Голливуда!» Его я боялся — это у меня с детства сердцебиения и ужас перед врачами. Дошло до секса, оказался садистом — ему хотелось, чтобы Люба кричала. Издержки профессии. Потом был один ди-джей из ночного клуба. Всегда в чёрных очках. Видимо дневной свет основательно действовал ему на нервы. Такой продвинутый парень, который любил поспорить со мной о Ницше. Кто это такой, я не знал, но тем не менее в спорах охотно участвовал. Мне не жалко. Слово «диджей» звучало для меня таинственно и как-то слишком конкретно. Диджей и всё.

— Что это за профессия такая диджей? — спросил я однажды у Любы — Что он у тебя на работе делает?

— На проигрывателе играет — гордо объяснила она.

— Как это? Типа шарманщика что-ли?

— Да нет, на пластинках. Вот придёт и спросишь.

Но симпатичный ди-джей больше не пришёл. Этого продвинутого парня задвинули обратно одни гады. Кому-то он наступил на ногу из местных «авторитетов». Жизнь коротка, мафия бессмертна. Подвела неуёмная привычка спорить со всеми о Ницше. И диджей на случайных попутках исчез из жизни Любы.

Через две недели Люба нашла утешение в Грише из первого подъезда. Этот печатался в газетах и тоже носил очки. Специализировался он на длинных поэмах с прологами. Но не чурался и мелких форм. Я его не любил. Слишком он был румяный и благополучный для настоящего поэта. А стихи своей гладкостью и оптимизмом напоминали фильм «Трактористы». Каждое утро он клал в Любин почтовый ящик конверт с олимпийской символикой — пухлый плод своих ночных досугов. В графе «кому» Гриша писал «Моей Музе». Я заносил эти конверты Любе и спрашивал: «Ну что новенького пишут?». Но Люба только молчала и глупо улыбалась. Хотя улыбаться можно только глупо. Ни разу не встречал такого выражения как «умно улыбался». Когда у человека хорошее настроение, он глупеет.

Но потом они чего-то повздорили. Люба и этот Гриша. Не поделили свою огромную любовь. Все дни Гриша ходил мимо окон загадочный, как японский кроссворд и как-то хищно ухмылялся. А через неделю в местной газете появилось стихотворение, которое так и называлось «Злодейке Л.» Пересказывать его не буду. Скажу лишь, что начиналось оно словами «Погиб поэт…», Любу сравнивали с ехидной, фигурировали слова «шалашовка», «шельма» и «шушера» — все на букву «ш». В стихах было что-то змеиное.

Люба пришла ко мне вся в слезах. Плакала она просто и беззащитно — как плачут маленькие дети.

— А письма — то какие хорошие писал! — курлыкала она на моём плече раненной птицей.

Я вытащил из конверта и прочёл одно. В начале шли стихи, написанные каким-то круглым и самодовольным почерком. Буковки были мордастенькие, как и сам Гриша.