Светлые очи мага Ормана

Диригенс потеряно смотрел на поле. Потом на зар. Потом мимо бриллиантов, не обращая внимания на точки-глазазара, потемневшиев предвестии беды. Где ты, Ланселот? Какбы я хотел увидеть тебя. Впрочем, зачем? Этот управитель не знает пощады. Он не может щадить, ведь проигрыш означает для него потерю мира. «А как бы поступил ты?» — услышал он внутри себя. О да, он поступил бы так же — сражался бы до конца. Только… Только он никогда не стал быУправителем. Не потому что не способенна это, а потому чтоуверен: те, кто берет на себя смелость творить миры, подлежат осуждению. Есть только один Творец, а все остальные-жалкие подобия, лишь оскверняющие вселенную.

«Ты ошибся, Ланселот, — сказал он внутри себя. — Ты ошибсяв тот момент, когда взял на себя смелость сотворить мир. Ты не должен был этого делать. И мы это исправим».

«Вам придется постараться», — это уже не могло почудиться. Ланселот действительно с ним разговаривал. И он не насмехался. Не был самоуверенным болваном, недооценивающим врага. Он сказал это спокойно и веско, как воин, готовый к сражению.

Мар-ди понял — им действительно придется постараться.

16 июня (35 Дождливого), около восьми вечера

Второе перемещение Ивана прошло не так удачно, как первое. Видимо, сказывалась усталость. Он пытался выполнить две задачи: попасть ближе к замку, но так, чтобы стражи его не заметили. Для этого минарс выбрал небольшую расселину рядом с дорогой, ведущей в замок. Стражи не могли увидеть, что творится внутри. Позже, когда он отдохнет, для дальнейшего пути наложит на себя заклинание невидимости и сможет прямиком попасть к Иситио. Все рассчитано правильно, только…

Пещера оказалась не с плоским дном. Она полого уходила вниз. Так что, переместившись чуть дальше от входа, ноги, попав на наклонную поверхность, поползли в пропасть. Он едва успел выбросить наружу посох и, срывая ногти, вцепился в камни. Падение прекратилось, но Иван боялся пошевелиться. Это надо же так влипнуть? Все тело пылало от использования магии, из-под пальцев сочилась кровь. Посох валяется где-то на дороге. Кто-нибудь пройдет — и прости-прощай верный друг. Так и этого мало, сегодня тридцать пятое Дождливого, значит, надо быть в замке до заката. А осталось не больше получаса. Или как там местные говорят? Десять песен. Минарс попытался успокоиться, не делать лишних движений. Первым делом надо остыть. Когда кожа не будет так пылать, силы появятся, чтобы выбраться. Он прижался к скале щекой. Камень прохладный, значит, его союзник. Так в детстве он прижимался щекой к ледышке, после разгоряченных боев за снежную крепость. Только ледышку выбирал гладкую, а камень — неприятно шершавый.

Он перебрал в памяти события, которые помогут успокоиться и остыть… Блины! Они горячие, но это неважно. Главное — приятное воспоминание. Мама пекла рано утром. Иван просыпался от сладко-жареного аромата и пулей летел в кухню, а на столе, покрытом скатертью (красные полоски на белом фоне), стояла большое плоское блюдо (самое большое в доме). На нем лежали огромные желто-коричневые, блестящие от масла блины. Если сесть в тень, можно увидеть, как от них подымается светлый парок. Рядом на столе глубокая тарелка. В ней яйца. Мама варила их чуть жиже, чем в мешочек. Ломала сверху скорлупу, вычищала чайной ложечкой содержимое в тарелку, солила и тщательно перемешивала. Поскольку яйца недоваренные, желток жидкий, в нем плавают кусочки вареного белка. Берешь гигантский блин, сворачиваешь треугольником и макаешь в жидкое яйцо. Пока мама отвернется, чайной ложкой кладешь начинку в рот. Если мама заметит — не страшно. Усмехнется и великодушно скажет:

— На таких едоков и пять яиц мало. Не блины с яйцом едят, а яйца с блинами.