Светоч русской земли (СИ)

Ветер, перестоянный на ароматах хвои и вянущих трав, бил в лицо. Завтра Коломна, и Девичье поле, уставленное шатрами, и клики войска, ожидающего его и Боброк, отдающий приказания полкам. Сейчас он любил и своего шурина, прощая Гедиминовичу всё, что долило прежде, и благородную стать, и княжеский норов, и ратный талант, соглашаясь даже с тем, что без Боброка не выиграть бы ему ни похода на Булгар, ни войны с Олегом...

- Так пусть поможет и Мамая одолеть! - сказал он и ветер отнёс его слова.

Владимир Андреич, наддав, приблизил к скачущему князю.

- Пешцев мало! - прокричал он сквозь ветер и топот коней.

Дмитрий кивнул, подумал и крикнул:

- Тимофею Васильичу накажи! Ещё не поздно добрать!

Когда выскакали на косогор, почуялось дыхание степных просторов.

А Сергий, проводив князя, задумался. Озирая воевод, приехавших с Дмитрием, он каждого из них взял в свою душу и провожал князя, переполненный этим знанием. Нет, он не ведал заранее, кто умрёт и кто останется жив, но он каждого вместил в сердце и теперь чувствовал себя переполненным кораблём, пускающимся в бурное море. Это знание надо было не уронить, не утопить, но донести и пронести с собой до часа битвы. Он даже и ступал осторожно, когда возвращался в келью.

Глава 6

- Идут и идут! - Парень приник к волоковому окошку избы.

Шли уже второй день. Проезжали бояре на дорогих конях, рысила, подрагивая копьями, конница, колыхались возы на железных ободьях с увязанной снедью, пивом, ратной срядой и кованью. Теперь шли, шаркая шептунами, пешцы, неся на плечах рогатины, топоры, а то и ослопы с окованным железным концом. Шли усеребрённые пылью. Несли в калитах хлеб, сушёную рыбу, чистую льняную рубаху - надеть перед боем, чтобы в чистой, если такая судьба, отойти к Господу. Мужики шли на смерть и потому были торжественны и суровы.

Парень отвалился от окна и выдохнул:

- Пусти, батя! - Старик-отец поджал губы, вздёрнул бороду, ничего не ответил на которое уже по счёту вопрошание. - Икона - у нас! - пытаясь разжалобить родителя, сказал парень.

- Окстись! Один ты - у меня! Не пущу! - выкрикнула мать из-за печки, где вязала в плети, развешивая по стене на просушку, лук. - Сказано, не пущу!

Отец промычал что-то под нос и вышел в сени.

- А татары придут?! - спросил парень, не глядя в сторону матери. Та вылезла из-за печи, взяла руки в боки:

- Дак ты один и защитишь? Вона сколь ратной силы нагнано!

- Не нагнано, а сами идут! - сказал парень. И повторил. - Икона - у нас!

- Икона! Прабабкина, что ли? Век прошёл, всё и помнит! - Ворча, мать полезла за печь.

Икона была непростая, подаренная когда-то вместе с перстнем святым князем Михайлой сельскому попу, что спас его от татар. У того попа осталась дочь, прабабка их рода. Перстень пропал, а икона - до сих пор цела. И горели не раз, а всё успевали вынести её из огня.

Мать посмотрела на икону с некоторой даже враждой. "Всё одно не отпущу!" - подумала, но уже и с просквозившей болью, с безнадёжностью.

Хозяин тоже тыкался по дому, дела себе не находил. Дом был справный. Муж плотничал, и плотник был добрый, боярские терема клал.

А по улице чередой шли мужики. Ширть, ширть, ширть доносилось и сюда, в клеть, хоть уши затыкай! Стоптанные шептуны сбрасывали и, закидывая в кусты, подвязывали новые. И снова ширть, ширть, ширть...

"Уйду от них! Всё одно уйду, не удержат! - думал парень, привалясь лбом к стене. - Убегом уйду!"

Отец вошёл со двора, пожевал губами, подумал. Позвал по имени. Парень повернул рассерженное лицо.

- Из утра уйдём! - сказал отец. - Собирайся, а я рогатины насажу!

Бабе, что, охнув, вылезла из-за печи, плотник сказал, зажимая рот:

- Вместе пойдём! Пригляжу тамо за парнем, коли што...

Баба охнула и, сдерживая слёзы, полезла в подпол за снедью...

Глава 7

Утром, едва только пробрызнуло солнце, двое ратников, старый и молодой, спустились с крыльца с торбами за плечами, с топорами за поясом, пересаженными на длинные рукояти, неся на плечах рогатины. На одном был хлопчатый стёганый тегилей, на другом старый, помятый, отчищенный шелом. Две капли в человеческой реке, текущей из веков и уходящей в Вечность.

Парень вертел головой. Наставляя ухо, вслушивался в то, что произносилось тем или другим, а на привале, когда разожгли костёр и сварили кашу в котле, что нёс заросший до глаз пшеничной бородой великан, парень и вовсе погиб, слушая разговоры и шутки бывалых ратников. Ночь уже плясала писком комаров над кострами, там и тут раздавались говор и смех, кони хрупали овсом. Огонь высвечивал то бок шатра, то телегу с поднятыми оглоблями. Великан, развалившись на армяке вблизи костра, сейчас отбивался от наскоков ратника, который наконец-то снял бронь и, присев на корточки к костру, кидал туда, то сучок, то щепку, поправляя огонь.

- Жёнку как зовут? - спросил он у великана.

- По-церковному Глахира, Глафира, как-тось так! Ну, а попросту Глаха! - ответил он, щурясь. Только что рассказывал, как метал стога, закидывая копны целиком, и женкё много дела было наверху топтать сено.