Светоч русской земли (СИ)

Архиепископ Фёдор вступил в палату в тот момент, когда Феофан рассказывал о Византии. Оба враз посмотрели на него, и иерарх почувствовал себя мальчишкой-невеждой, нарушившим разговор взрослых мужей. Он, чтобы не нарушать разговора, уселся на лавку подальше от собеседующих, около дверей, и слушал, ибо Царьград, виденный им, и Царьград, о котором рассказывал Феофан, отличались друг от друга. И только уж когда речь зашла о нынешних делах, о последнем Палеологе и унии с Римом, позволил себе возвысить голос, и то со опрятством, чтобы не перебивать ни того, ни другого.

Оба не ведали ещё, расставаясь, что это - их первая и последняя встреча. Сергий больше так и не побывал на Москве, а Феофана одолели дела. В летнюю пору они с Данилой Чёрным работали в Коломне, расписывая собор. И до обители Святой Троицы, как хотел, Феофан так и не добрался, хоть и задумывался об этом не раз.

Глава 5

Год от Рождества Христова 1392-й был богат значительными смертями.

...Только что отошли похороны греческого митрополита. Да и без того на Страстной ни шуток, ни смеха не бывает. В церкви хоть - и людно, но стоит рабочая, сосредоточенная тишина. Закопчённая с прошлогоднего пожара стена покрыта ровными рядами насечек, которые издалека кажутся чередой белых заплат. Присмотревшись, видно, что это - не заплаты, а углубления, что белое - цвет старой обмазки, а в середине каждой ямки яснеет розовая точка, там, где резец дошёл до стены. В храме временно прекращена служба. Неснятые иконы иконостасных рядов, высокие медные посеребрённые столицы и даже серебряные лампады, подвешанные перед иконами, закутаны в серый холст. Холстом покрыты престол и жертвенник. Каменной и известковой крошкой покрыт пол, выложенный жёлтой и зелёной поливной плиткой и укрытый рогожами. В разных местах храма скребут краскотёрки, стекает цветная жижа, которую превращают в краску.

Феофан Грек, высокий, сухой, с копной волос, густобородый (борода - чернь с серебром), чем-то похожий на Иоанна Предтечу, как его пишут - "в одежде из верблюжьего волоса", стоял с кистью в руках, щурился, примериваясь к стене, покрытой на два взмаха рук сырой штукатуркой. За ним и рядом - толпа учеников, подмастерьев, глядельщиков, набежавших из Чудова монастыря. Среди присных - возмужавший за протекшее десятилетие Андрей Рублёв. Он уже принял постриг, отвергнув все материны подходы относительно женитьбы и будущих внучат. Теперь Андрей работал с Феофаном. Он - столь же молчалив, как и в отрочестве, всё тот же румянец юности появляется иногда на его лице, но кисть в его руке уже не дрожит, как когда-то, и мастера иконного письма начинали всё чаще поглядывать на него с уважением.

Тут же и Епифаний, счастливый тем, что грек вновь на Москве и признал его, Епифания, и не чурается беседы с ним, хоть он и мало продвинулся в живописном умении, всё больше склоняясь к плетению словес.

Чуть позже в церковь зайдёт вернувшийся из Царьграда этой осенью Игнатий, до сих пор не встречавшийся ещё с греческим изографом.

Тишина. В тишине отчётливо звучал голос Феофана:

- Ежели пишешь по переводу, то линия - мертва! Она должна играть, петь, говорить, исчезать и являться. Она - и знак и ничто, иногда линии нет, есть цвет и свет, одно лишь пламя! Живопись - загляд в Запредельное! Это - окно в Тот мир! Не подобие! Не напоминание об Ином, Невыразимом, а правда! Не люди явлены нам здесь, но Божества! Не сей мир, но око Того мира! Не сей свет, который является мраком пред тем Неземным, но Свет Фаворский, немерцающий!

Феофан говорил и писал. Свечное пламя в стоянцах вздрагивало от взмахов его рук. Феофан - доволен. Доволен известью, заложенной в ямы ещё при митрополите Алексии и потому выдержанной на совесть, доволен работой учеников. Он прищурился, сделал шаг назад, стоял и смотрел. Когда пишешь охрой по стене, нельзя наврать даже на волос, охру уже не смоешь со стены. Дабы исправить что-либо, надо сбивать весь окрашенный слой и заново обмазывать стену. Потому рука мастера должна быть безошибочной, и ученики почти со страхом взирали на то, как бросал Феофан взмахами удары кисти по глади стены. Получались пятна, почти потёки, но вот он взял иную кисть, малую, окунул её в санкирь, и произошло чудо: на размытом пятне подмалёвки возникла указующая рука, с тонкими пальцами.

- Вот! - Феофан снова отступил, прищурясь, и смолк.

Кто-то из толпы заметил, что в Византии греки делают мозаики и там свет - это мозаичное золото, оно сверкает, светит как бы само. "Вот ежели бы и у нас..."

- Мозаика того не передаст! - сказал Феофан. - Должно писать вапой! В мозаике золото являет свет, но и токмо золото! В живописи можно заставить светиться плоть, явить сияние Духа, зримое глазами!

Феофан встряхнул украшенной сединой гривой, подошёл к Андрею Рублёву, встал у него за спиной и долго молчал. Потом, коснувшись пальцами плеча Андрея, остановил его, взял кисть и двумя мазками выправил складки гиматия:

- Вот так!

Андрей посмотрел, кивнул, взял кисть из рук наставника и продолжил работу.