Светотени

Безмерно хочу, чтобы у нас воспитывалось зоркое и чуткое к чужой боли сердце. Одно на двоих. К возрасту зрелости будем должны спуститься в каменоломни русского языка и работать там до исступления, до боли в суставах, до ломоты в сердце.

Даст Бог, научимся добывать единственное, совершенное и желанное слово.

Слово, равное в засуху глотку ключевой воды и ломтю бесценного хлеба.

Когда это злато-слово будет у нас в сердце, на устах и в руках, с наших ног спадут путы, с глаз - бельма, пропадет немота. И рванемся к людям из всех сухожилий, а они, возможно, устремятся навстречу. Но до этого еще далеко.

*

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО

Спасибо за нежное и немножко безумное письмо. Сцеловал с него все строчки. Синеватая бумага намокла от торопливой, непрошеной влаги. Этот набухший, тяжелый комок вдруг превратился в легкую ветку, которая постукивает в стекло. Отныне твое письмо растет под моим окном. Истинный смысл его станет ясен лишь по весне, когда из почек хрупкой и нежной, как запястье ветки вылупятся и зачирикают желторотые, с капельками смолы у глаз, по-детски полубеспомощные слова. Они встрепенутся и будут летать следом за мною повсюду. Совьют себе гнезда под хорошо знакомыми крышами. Уютно устроятся в оттаявшем сердце. И только упрямые вопросы : "Зачем это? О чем ты все время думаешь?" будут упрямо каркать и кружить над головой, склоненной в одной неустанной молитве. Склоненной на плаху? Эти редкие и с виду невзрачные птицы ненасытны. Но со временем они могут вырасти в огромную черную выпь, которая попытается накрыть крылами и нас, и весь мир. А пока она далеко, еще редко ее оперенье, слаб клюв, что жаждет вонзиться в трепещущее живое.

Поэтому надо чаще смотреть в любящие глаза.

Над моей любовью кружится тревога подстреленной птицей.

Благодарю за дивное письмо. Я целовал его до исступленья. Благодарю за нежность откровенья, как теплый ветер в изморозь оно. Его зимой у сердца я носил, там слабо проступали жилки-клетки, листок стал легкой веткой и теперь постукивает по утрам в мое окно. Она мне улыбнется по весне, когда из почек вылупятся робко со слезками смолы у самых глаз слова беспомощные, спящие пока. Они за мной увяжутся : "Скорей пойми, пойми не мешкая, сейчас. Пусти в скворечник-сердце, обогрей. К тебе твоя любовь послала нас".

Благодарю за нежное письмо...

* * *

"КИТАЙСКИЙ КАРАВАН"

(продолжение)

На долю фарфора выпало столько славы, сколько не пришлось ее испытать ни одному керамическому материалу. Его цена приравнивалась к цене золота, фарфоровая ваза выменивалась на роту солдат, выдача секрета фарфоровой массы каралась смертной казнью...

Деньги.

Кровь.

Изящество и изыск.

... В то же самое время в Петербурге производились систематические опыты по производству саксонского фарфора. Однако, донесение Лебратовского живо заинтересовало как Государыню, так и ее приближенных. Поэтому, когда вся команда Лебратовского возвратилась весною 1747 года в Петербург, последовал Высочайший указ, объявленный графом Разумовским барону Черкасову об отсылке выехавших из Китая людей, знающих порцелинное искусство, в Царское Село, где они должны были произвести под наблюдением Лебратовского необходимые опыты.

ПИСЬМО

графа А.Г.Разумовского к барону И.А.Черкасову с сообщением именного Императрицы Елисаветы Петровны

Указа об отсылке людей Лебратовского в Царское Село

для делания опытов производства фарфора, 9 мая 1747 г.

"Государь мой, барон Иван Антонович. Ее Императорское Величество указала привезенных в Сант-Петербурх из Китая асессором Лебратовским людей, кои знают искусство порцелинной работы, и с ними поручика Барышникова, который оттуда же приехал, отослать к советнику Замятнину для учинения ими , под смотрением означенного асессора Лебратовского, тому делу пробы в Селе Царском, где им от оного Замятнина показано будет место; а потребные для того материалы отпустить с ними из наличных от порцелинного мастера Гунгера; а каких недостанет, оные промысля, с ним же отослать; о чем объявя, пребываю вашего превосходительства государя моего охотнейший слуга

граф А.Разумовский

Мая 9 дня 1747 году, Царское Село".

Для этого из существовавшей уже в столице фарфоровой фабрики были отпущены материалы, которые однако братьями Андреем и Алексеем Курсиными были признаны негодными для фарфора. Они сами отправились на поиски нужных им земель на Олонец.

Опыты, проведенные близ Пулковской мызы, не дали удовлетворительных результатов. Тогда Курсины объявили, что местные материалы для изготовления фарфора не годятся, а главное, что рецепты, сообщенные китайским мастером, неправильные, равно как и план печи.

В результате мастера сидели без дела и без жалованья . Наконец Алексей Курсин подал в Сенат жалобу, обвиняя Лебратовского в насильственном увозе его из Иркутска. Он просил отпустить его домой, категорически заявляя, что русские были в Китае обмануты тем, кто продал им секрет.