Светозары (Трилогия)

Ванька-шалопут, Василек и я под руководством дяди Леши орудуем лопатами, женщины и ребятишки из Гайдабуровой орды (те, что повзрослев) подбирают клубни. Заправляет всей бригадой неутомимая бабушка Федора. Она «гонит» свой рядок наравне со всеми, однако успевает доглядеть, чтобы кто-то не пропустил, не оставил в земле хотя бы мелкую картошину, успевает отвесить вроде бы шутливым, но чувствительный подзатыльник тому из нас, кто невзначай разрежет лопатой клубень. Все успевает!

И у нас тоже хватает времени не только добросовестно делать свою работу, но и на шалости, на забавы. Подналяжем на лопаты, отдалимся от сборщиков, тогда можно и отдохнуть. Схватимся на полосе бороться — или между собой, или на дядю Лешу гуртом повиснем, пытаясь повалить. Да не тут-то было: подсадист и жилист кузнец, разок трепыхается, и летим мы кувырком в разные стороны.

А то соревнование устроим: кто дальше картошину забросит. Тайком от взрослых подберешь клубенек поменьше, наколешь его на конец ракитового прута, размахнешься, я — вжик! — полетит картошина, взовьется иногда так, что превратится в точку, а потом исчезнет вовсе.

А солнце, между тем, к полудню, а денек разгулялся на славу, и по всей деревне смолкает стукоток — обедать пора. И заполыхают на огородах костры, и потечет отовсюду ни с чем не сравнимый аромат печеной картошки, тут уж успевай наедайся от пуза, уплетай, сколько душа пожелает, — никто тебе слова не скажет.

2

Мы заканчивали копать картошку в нашем огороде и собирались уже переходить к Гайдабурам, когда у огородного прясла возникла Таскаиха. Она неслась куда-то со всех ног, а увидев нас в огороде, подвернула и громко заголосила, не дав себе отдышаться:

— Да девоньки, да матушки, да вы чо же это, о? Да это кто же картоху-то роет в такое-то времечко? Вы с ума поспятили, али как? Да вы, можа, счастье свое зарываете!..

— Ну, чего подолом трясешь? — грубо перебила бабушка Федора, не любившая многословия и неопределенности. — Говори, чо там у тебя стряслось! Куда бежишь, как заполошная?

— Да не у меня, не у меня, бабоньки! — снова запела-зачастила Таскаиха. — А там, у колхозных анбаров… Это в кои-то годы первый раз!..

— Шо там? Чи не пожар? — встревожилась тетка Мотря.

— Да нет же, девоньки!! — завопила Таскаиха, нетерпеливо, как норовистая лошадь, переступая ногами, готовая каждую секунду рвануть вперед, однако не в силах прервать своего красноречия. — Нет же, матушки!.. У колхозных анбаров… хлеб на трудодни выдают!!!

Она пустилась чуть ли не галопом, вздымая пыль и волоча за спиною мешки.

— Тю, скаженная! — крикнула вслед тетка Мотря. — У ее ж там и трудодней — кот наплакал, а бегить першая…

Я заметил, как принесенная Таскаихой весть подействовала на всех. Мама и тетка Мотря как-то даже растерялись, смущенно забормотали, припоминая, у кого сколько трудодней, и даже бабушка Федора засуетилась, стала собирать порожние ведра, а когда мама с теткой чуть ли не бегом кинулись каждая к своей избе, бабушка закричала вслед, будто провожая их на праздник:

— Оденьтесь получше! Да рожи-то умыть не забудьте!..

Прежде чем поведать о том, что произошло у колхозных амбаров, мне хочется подробнее рассказать о Таскаихе. Были тогда, остались и сейчас похожие на нее бабы, и не только в нашем селе.

Взрослые со почему-то недолюбливали, звали не иначе, как Таскаихой. Теперь уж я не припомню, от фамилии ли произошло это прозвище, как часто бывает в деревне, или дали ей кличку специально, имея в виду натуру и замашки характера, но по-иному ее никто не называл.

А вот мне в те годы Таскаиха нравилась. И грубая кличка никак не вязалась с ее обликом. Была она веселая и приветливая, уж никогда при встрече не пройдет, чтобы не обласкать тебя, не ободрить.

— А это хтой-то там, што за мужичок такой вышагивает? — запевает она, еще издали тебя увидев. — Да не Сергей ли это Павлович Прокосов? А ведь точно он, а я и не признала. Вырос-то как, батюшки мои! Прямо мужик — да и только! А красавец-то! Женить скоро, женить! Каку из моих девок возьмешь? Невесты все на подбор, кровь с молоком, а не девки! — И, остановившись, ласково смотрит на тебя своими голубенькими, какими-то сладенькими, как обсосанные конфетки-леденцы, глазками. И прямо тают они, эти глазки, источая ласку к тебе и любовь. И сразу почувствуешь себя взрослее, и увереннее как-то, и надежнее. Чутьем догадываешься, что не шибко-то много в словах Таскаихи правды, а все равно приятно.

Только насчет своих невест, пожалуй, она права. Четыре дочки у нее (старшая мне ровесница), и все красивенькие, здоровенькие — прямо, как грибки-боровички. Немало в нашей деревне за войну перемерло ребятишек: от голода и холода, от желтухи и поветрухи, некоторые так ослабли, что не выдерживали обычную для детей корь или скарлатину, а Таскаихины девчушки, сколько помнится, всегда были румяные, тельцем крепенькие — щипком не ущипнешь.

И сама она выгодно отличалась от изможденных тяжкими работами и заботами женщин: круглолица, свежа да улыбчива.