Светозары (Трилогия)

Правду сказать, сена на убережье Чанов неважнецкие: по сыроватым логам — осока да бужур, травы укосные, такие высокие и густые, что литовку не протянешь, но жесткие, зимою от них остается много будылистых объедьев. По склонам грив волнуется под ветром пырей, луговая овсяница, тимофеевка — с таким сеном еще можно мириться. А на самих гребнях совсем скудно. Хорошо еще, если попадется лоскут бледной, как выгоревший на солнце бабий платок, полынки вперемежку с мятликой — мелкой и проволочно жесткой травкой. Такой корм хоть овцам годен. Но чаще верхушки грив зияют солончаковыми проплешинами, покрытыми бурой верблюжьей колючкой, а то и вовсе голыми, растрескавшимися. белесыми от выступившей соли. Босиком по такому месту не пройти: в трещинках защипливает подошвы ног.

Зато меж редкими перелесками, на затененных и солнечных полянках березовых колков, сено будет такое, что хоть чай им заваривай. Какое здесь буйство трав и цветов! Выше всех поднимается морковник, а уж под его кружевными зонтиками желтеет душистая кашка, малиново вспыхивает кипрей, истекает от зноя одуряющим полынковым запахом пижма, и все это понизу перевито мышиным горошком, или визилем, как зовут у нас в Кулунде все виды вьющихся трав. И в самом низу, в зеленом сумраке травяной гущины, среди гусиных лапок ягодника, сверкают звездочки цветущей клубники, алыми искрами тлеют цветы клевера.

Вот здесь-то, в перелесках, где травы особенно хороши, но с конными сенокосилками не развернуться, здесь-то и косят вручную, литовками.

Мы стали табором у большого болотистого лога, который называется Шайдош. Смастерили балаганы — каждый на свою семью. Какие это были балаганы! Лозняковые прутья, согнутые в дугу и воткнутые в землю, накрыли тяжелыми охапками свежей травы, оставив лишь круглые сусличнные лазы. Вместо постелей натаскали мягкого и душистого сенца из разнотравья. Залезешь после душного дня в прохладное нутро балагана — будто в зеленую тьму омута нырнешь. А запахи! Горьковатая полынка, медовый кипрей, душный, пьянящий аромат багульника, но все это покрывается чистым духом вянущей осоки, которая пахнет свежими огурцами.

Раньше всех вставал мой дедушка. Он долго шебуршал сеном, курил и кашлял, потом выползал на волю и принимался осматривать косы. Какую нужно, тут же правил молоточком. Разбуженный певучим звоном, поднимался весь лагерь. Взлохмаченные парни бежали к озеру, над которым курился еще розовый туман. Они на бегу стягивали через голову рубахи, прыгая на одной ноге, снимали штаны и бултыхались в парную воду.

Из девчат по утрам купалась одна Тамарка Иванова. Раздеваться она уходила подальше, но все равно весь табор, как по команде, поворачивался в ее сторону. Бабы осуждающе ворчали, а Мокрына Коптева накидывалась на мужа:

— Чаво пялисся, шантан? Вывихнешь гляделки-то, окаянный!

— Чо гляделки, — со смиренным вздохом отвечал Копка. — Тут и головы не пожалел бы.

Огромная Мокрына вооружалась чем попадя и шла в атаку. Копка шустро прятался за спины мужиков и оттуда начинал кукарекать по-петушиному.

Потом наскоро завтракали, разбирали косы и шли к своим делянкам. Трава была еще сизая и тяжелая от росы, за косарями тянулись темно-зеленые дорожки. От сапог разлетались брызги, словно люди шли по мелкой воде.

Дедушка делает первый прокос, я начинаю следом. Утром, пока солнце не набрало силу, самая работа. Прохладно, трава еще не огрубела от зноя, она хрустко оседает под литовкой, брызгая росою в лицо. На медвяных цветах клевера сонно копошатся полосатые, черные с желтым, шмели, они нехотя, с басовитым, натужным гудом поднимаются из-под самых ног.

Теперь я кошу уже исправно, хотя и быстро устаю. Силенок еще маловато. А в первый день помучился. Что ни замах, то носком в землю. Было бы силы побольше, так и литовка пополам. Дедушка учил: ты пятку дюжее к земле прижимай, нос тогда сам поднимется. Старался, а не выходило, пока дедушка сзади не встал, не взялся вместе со мною за мою косу. Так, в обнимку, прошли мы несколько рядков, и дело направилось. Дедушка смастерил мне маленькую литовочку, но все равно больше чем на час меня не хватает. Тогда я иду помогать бабам сгребать сено. Там легче.

А все равно к вечеру устаю до полусмерти. Руки — как грабли делаются, за ужином ложку не удержишь. Да ведь не только я — все устают, а соберутся вечером вместе — всю усталость как рукой снимает. Девчата песню заведут или дурачиться с парнями примутся, замужние бабы к озеру белье полоскать уходят. Им и здесь, на покосе, свободной минутки не выдается. Как заведенные, с утра до ночи на ногах. А мужики в этот благодатный час садятся вокруг костра посумерничать. И каких только историй здесь не наслушаешься!

Главное лицо у костра — Копка Коптев. Это его час, его праздник. Тут он чувствует себя, как тамада на свадьбе. Всерьез его, конечно, никто не принимает — ботало, да и только, но сочиняет ловко, и после трудного дня, когда не только поговорить, посмеятся, а и дохнуть некогда, Копкины побасенки вроде концерта для всех. И он понимает это, начинает важничать.