Светозары (Трилогия)

Вот и сейчас он придумал игру. Отыскал высокую тонкую березу, забрался на самую верхушку, а когда дерево выгнулось дугой, велел нам с Васильком тоже залезать, чтобы пригнуть березу макушкой к самой земле. Втроем мы насилу справились с гибким упругим стволом. И с трудом удерживали склоненную вниз макушку, пока Ванька устраивался на ней, обвязывая себя ветками: береза рвалась из наших рук на дыбы, будто норовистая лошадь.

— Контакт! — взревел наконец Ванька, подражая киношным летчикам. — От винта!

Мы отбежали в стороны, береза со свистом распрямилась и выстрелила Ваньку, как из рогатки. Не помогли его «спасательные ремни» из веток, он закувыркался в воздухе и упал на разлапистые сучья соседнего дерева. Зацепившись холщовыми штанами за сук, новоиспеченный летчик висел книзу головой и орал во всю дурнинушку. Мы перепугались, бегали вокруг березы и не знали, что делать. На крик прибежал дед Курило, но в это время не выдержала, оборвалась на Ванькиных штанах пуговица, штаны остались висеть на суку, а он ящеркой юркнул вниз по веткам, мелькая голым задом.

И опять же отделался только легкими царапинами, однако охота продолжать игру у Ваньки отпала. Кое-как сбили палками его штаны и пошли к костру ужинать. Дед Курило дал каждому по три картошины, строго поровну разделил большую черную лепешку. Лепешка была замешена пополам с лебедою, воняла прогорклым постным маслом и рассыпалась, как из песка.

— Собаке кинь — жрать не станет, — недовольно пробурчал Ванька, уплетая лепешку за обе щеки.

— Ешь, ты же не собака, — сказал Василек.

— А вообче-то ничо, язык проглотить от такой вкуснятины можно, — согласился Ванька, подбирая с тряпицы сыпучие крошки и кося нагловатыми глазами на сидор с харчами.

После ужина решили так. С вечера быков будут стеречь братья Гайдабуры, а к утру, когда сон особенно размаривает, — заступим мы с дедом Курилой.

— Смотрите, овес рядом. Потравы бы не было, — коротко напутствовал братьев Курило.

Они ушли, а мы с дедом залезли в балаган. Здесь пахло гнилью прошлогоднего сена, а от земли исходил неприятный, пронизывающий холодок. Нет, не сенокосный это балаган, наполненный зеленым мраком и сладким запахом земляники. И сравнения никакого не может быть.

Я вспоминаю сенокос — счастливую, золотую пору. И Тамарка Иванова почему-то вспомнилась, как однажды утром подкрался я в камышах к самому тому месту, где она купалась. Над озером клубился розовый туман, ничего не было видно, и только слышались всплески воды. Я подобрался к самому берегу, замер неподвижно, и вдруг, прямо передо мною возникла из тумана обнаженная Тамарка, похожая на огромную сверкающую рыбину. Я реванул от испуга и в ужасе бросился назад. Ломился напрямик сквозь непролазные камыши, а потом долго лежал, спрятавшись под копною сена, и сладко плакал, не зная сам отчего… И еще вспомнил, как сегодня встретил на улице Тамарку и как она насмешливо покосилась на мои новые лапти своими черными обжигающими глазищами. А я старался быть равнодушным, прошел, не показав вида, но чего все это мне стоило! За огородами я снял лапти и готов был разодрать их на клочки. Но лыко из таловой коры оказалось крепким, как сыромятные ремни, — не помогли даже зубы. И я снова обулся в лапти…

Дед Курило ворочался и тяжко стонал во сне. В горле у него что-то натужно хрипело и булькало. Больной он человек. Мой дедушка Семен рассказывал, что при Колчаке партизанили они в одном отряде. Проворным и удалым мужиком был в молодости Курило. На конях скакал пуще степного ветра.

У него и ноги-то, как у казаха, были калачиком, будто специально для того, чтобы вершни удобнее сидеть. Лихим был разведчиком в отряде, но однажды попался белякам в руки. По глупости попался. Шибко уж до баб охоч был Курило. И однажды ночью накрыли его колчаковцы в избушке у какой-то бабенки, солдатской вдовы. И всех партизан, что вместе с ним в ту деревню приехали, взяли сонных, в одном исподнем.

На рассвете их вывели за околицу, построили в ряд и дали по ним ружейный залп. А когда все попадали, солдаты, чтобы убедиться, не остался ли кто живым, прошлись по трупам и над каждым занесли и опустили винтовку со штыком, словно лед пешнею долбили. И только после этого успокоились, уехали прочь.

Курило пуля попала в плечо. Он упал и потерял сознание. Когда же стали убивать по второму разу, штык пропорол ему живот, прошел насквозь до самой земли.

Ожил он ночью. С трудом выбрался из-под сваленных в кучу трупов, дополз до деревни. Здесь подобрали его добрые люди, выходили и поставили на ноги.