Священная кровь

— Молодец, Алиахун! Пусть покарает меня святой Аппакходжи, если в словах твоих есть хоть доля неправды! — поддержал Алиахуна другой поденщик.

Упрямый Ярмат, однако, не сдавался и продолжал ворчать. Батрак Шакасым, сидевший до этого молча, понуро опустив голову, вдруг выпрямился и, глядя в упор на Ярмата, заговорил дрожащим голосом:

— Что вы так тревожитесь за хозяина? Мирза-Каримбай никогда от нас в убытке не был! Хлопка мы с каждым годом даем все больше, доходы от него растут тоже. Иначе бай не размахнулся бы так с посевом. Вон слава о Хакиме-байбаче разнеслась по всему свету, а почему? Если говорить по совести, Ярмат-ака, слава его растет на несчастье таких вот батраков, как мы. Сами знаете, уже четыре года, как я здесь. Покоя не ведаю, головы от работы не поднимаю. И все-таки вместо одного халата у меня не стало два. До сих пор зимой и летом я таскаю одни и те же чарики. Вот жена моя слегла, головы не может поднять с подушки. А в кармане у меня нет и медного гроша, чтобы покормить беднягу чем-нибудь вкусным. Конечно, хозяин даст, но в долг… А мы уже испытали это: чем к хозяину в долги залезать, лучше с лютой бедой повстречаться… Прежде чем корить, надо и об этом подумать, Ярмат-ака!

Шакасым отряхнул полы халата, вскинул на плечо кетмень и, не оглядываясь, зашагал к своему шалашу на противоположную сторону байского поля.

Батраки и поденщики молчали. Сказанное Шакасымом разбередило в душе каждого из них старую, наболевшую рану.

Ярмат минуту-две глядел вслед ушедшему. Видно было, что слова Шакасыма и у него вызвали невеселое раздумье.

— И все-таки стенать и вопить — нехорошо, — проговорил он так, словно отвечал на собственные мысли. — Каждый смертный должен терпеливо переносить все, что предначертано ему свыше. Так создан мир…

Эта привычная формула как бы вернула Ярмата к действительности. Он потянулся к табакерке и уже обычным своим покровительственным тоном сказал:

— Юлчи, поторопись, братец, с водой!

II

Лето шло на убыль, по утрам все прохладней становился воздух, но в полуденную пору солнце еще жгло так яростно, точно на головы людей с неба лились потоки белого пламени.

В один из таких ясных, жарких дней Ярмат, обычно ведавший приготовлением пищи, несколько запоздал. Солнце уже подкатилось к самому зениту, а сигнала на отдых все не было. Юлчи, голый до пояса, с обмотанной платком головой, упорно продолжал взмахивать кетменем, но Алиахун, работавший рядом, не выдержал: он тяжело перевел дух и, стирая пот со своего широкого, кофейного цвета лица, проговорил:

— Нет больше сил, Юлчи-палван[38]! И в брюхе пусто. Ярмат твой, муж блудницы, видно, уморить ас хочет.

— Время еще не подошло, Ахун.

— Нет, прошло уже. Брюхо мое, что хорошие часы, правильно показывает.

Проработав еще с полчаса, Юлчи с Алиахуном вскинули на плечи кетмени и направились к стану.

В верхнем конце байского участка была довольно высокая насыпная площадка, обсаженная джидой. Она-то и служила станом для батраков и поденщиков. Отсюда хорошо было видно все байское поле. Пять больших развесистых деревьев джиды в любое время дня покрывали площадку густой тенью и хоть на короткое время дарили покой и прохладу измученным тяжелой работой людям.

Алиахун, как только ступил на площадку, тотчас достал сложенную между ветвей джиды какую-то рвань, служившую ему и халатом и подстилкой, раскинул ее в тени и растянулся, широко разбросав ноги. Отдохнув немного, он поднялся, вытащил из грязной, засаленной от пота тюбетейки иголку, раздобыл откуда-то нитку и принялся чинить усеянную заплатами рубаху. Юлчи присел рядом на корточки, наблюдая за работой новоявленной «швеи».

Вскоре подошел к стану молодой киргиз Ораз, а за ним притащились и другие поденщики. Все они растянулись где попало. Некоторые, не в силах вымолвить слова, устало дремали. Ораз, прислонившись к стволу джиды, по привычке тут же потянулся за самодельной маленькой домброй.

Юлчи полюбил киргиза. Он проводил с ним почти все вечера, беседуя и слушая его домбру.

Оразу было семнадцать лет, когда один бай-скотопромышленник, приезжавший ежегодно для закупок на Каркару, нанял его за восемь рублей в год и привез в Ташкент. Три года проработал Ораз у своего первого хозяина и, хоть привык ко всяким лишениям, не выдержал побоев: когда до срока возвращения на родину оставался всего один год, он ушел от купца и нанялся батраком к богатому землевладельцу. Но оказалось, что и этот бай не лучше первого. Прожив у нового хозяина два года, он снова вынужден был уйти. Так Ораз мыкал горе у порогов многих баев и все не мог возвратиться домой. Наконец, год назад он нанялся батраком к Мирзе-Каримбаю. Одежда на Оразе была рваная, но сам он был парень красивый, веселый и общительный. Он так хорошо говорил по-узбекски, что, если бы не узкие глаза и немного скуластое крупное лицо, никто никогда не принял бы его за киргиза.

Ораз любил подшучивать над Алиахуном. И на этот раз, побренчав на домбре, он обратился к кашгарцу: