Священная война. Век XX

Принесли Татьянины вещи: кофточку, брюки, чулки. Тут же был её вещевой мешок, и в нём сахар, спички и соль. Шапка меховая, куртка, пуховая вязаная фуфайка и валеные сапоги исчезли. Их успели поделить между собой унтер-офицеры, а варежки достались повару с офицерской кухни...

Татьяна стала одеваться, хозяева помогли ей натянуть чулки на почерневшие ноги. На грудь девушки повесили отобранные у неё бутылки с бензином и доску с надписью «Зажигатель домов». Так её вывели на площадь, где стояла виселица.

Место казни окружили десятеро конных с саблями наголо. Вокруг стояло больше сотни солдат и несколько офицеров. Местным жителям было приказано присутствовать при казни, но их пришло немного, а некоторые из пришедших потихоньку разошлись по домам, чтобы не быть свидетелями страшного зрелища.

Под петлёй, спущенной с перекладины, были поставлены один на другой два ящика. Отважную девушку палачи приподняли, поставили на ящик и накинули на шею петлю. Один из офицеров стал наводить на виселицу объектив своего «Кодака»: гитлеровцы любят фотографировать казни и порки. Комендант сделал солдатам, выполнявшим обязанность палачей, знак обождать.

Татьяна воспользовалась этим и, обращаясь к колхозникам и колхозницам, крикнула громким и чистым голосом:

   — Эй, товарищи! Что смотрите невесело? Будьте смелее, боритесь, бейте фашистов, жгите, травите!

Стоявший рядом гитлеровец замахнулся и хотел толи ударить её, то ли зажать ей рот, но она оттолкнула его руку и продолжала:

   — Мне не страшно умирать, товарищи. Это счастье — умереть за свой народ...

Офицер снял виселицу издали и вблизи и теперь пристраивался, чтобы сфотографировать её сбоку. Палачи беспокойно поглядывали на коменданта, и тот крикнул офицеру:

   — Абер дох шнеллер![29]

Тогда Татьяна повернулась в сторону коменданта и, обращаясь к нему и к солдатам, продолжала:

   — Вы меня сейчас повесите, но я не одна. Нас двести миллионов, всех не перевешаете. Вам отомстят за меня. Солдаты! Пока не поздно, сдавайтесь в плен, всё равно победа будет за нами!

Русские люди, стоявшие на площади, плакали. Иные отвернулись и стояли спиной, чтобы не видеть того, что должно было сейчас произойти.

Палач подтянул верёвку, и петля сдавила Танино горло. Но она обеими руками раздвинула петлю, приподнялась на носках и крикнула, напрягая все силы:

   — Прощайте, товарищи! Боритесь, не бойтесь!

Палач упёрся кованым сапогом в ящик. Ящик заскрипел по скользкому, утоптанному снегу. Верхний ящик свалился вниз и гулко стукнулся оземь. Толпа отшатнулась. Раздался чей-то вопль, и эхо повторило его на опушке леса...

Она умерла во вражьем плену, на фашистской дыбе, ни единым звуком не выказав своих страданий, не выдав своих товарищей. Она приняла мученическую смерть, как героиня, как дочь великого народа, которого никому и никогда не сломить. Память о ней да живёт вечно!

...В ночь под Новый год перепившиеся фашисты окружили виселицу, стащили с повешенной одежду и гнусно надругались над телом Тани. Оно висело посреди деревни ещё день, исколотое и изрезанное кинжалами, а вечером 1 января переводчик распорядился спилить виселицу. Староста крикнул людей, и они выдолбили в мёрзлой земле яму.

Здесь, на отшибе, стоило здание начальной школы. Гитлеровцы разорили его, содрали иолы и из половиц построили в избах нары, а партами топили печи. Между этим растерзанным домом и опушкой леса, средь редких кустов, была приготовлена могила. Тело Тани привезли сюда на дровнях, с обрывками верёвки на шее, и положили на снег. Глаза её были закрыты, и на мёртвом смуглом лице выделялись чёрные дуги бровей, длинные шелковистые ресницы, алые сомкнутые губы да фиолетовый кровоподтёк на высоком челе. Прекрасное русское лицо Тани сохранило цельность и свежесть линий. Печаль глубокого покоя лежала на нём.

   — Надо бы обернуть её чем-нибудь, — сказал один из рывших могилу крестьян.

   — Ещё чего! — прогнусавил переводчик. — Почести ей отдавать вздумал?..

Юное тело зарыли без почестей под плакучей берёзой, и вьюга завеяла могильный холмик.

А вскоре пришли те, для кого Таня в тёмные декабрьские ночи грудью пробивала дорогу на запад.

Нападение русских было внезапно, и гитлеровцы покидали Петрищево в спешке. Если прежде они любили твердить колхозникам: «Москва капут!» — то теперь они знаками показывали, что русские их бьют, а они собираются в Берлин. Пока же гитлеровцы отходили в направлении на Дорохове.

Дойдя до соседней деревни Грибцово, фашисты подожгли её. Грибцово сгорело всё целиком. Погорельцы потянулись в Петрищево искать приюта. И из других окрестных деревень, подожжённых фашистами, тянулись сюда обездоленные семьи, волоча за собой на салазках закутанных плачущих детей и остатки домашнего скарба. Хоть одна деревня в округе уцелела. И уцелели свидетели кошмарного преступления, содеянного гитлеровскими гнусами над славной партизанкой. Сохранились места, связанные с её героическим подвигом, сохранилась и святая для русских людей могила, где покоится прах Татьяны.