Священное опьянение. Языческие таинства Хмеля

С античных времен ритуальный сосуд для питья хмельных напитков понимается как священный (освященный) посредник между человеком и человеком внутри обрядового круга и между человеком и божеством. Скажем, еще Геродот упоминает о cвященном сосуде у причерноморских скифов (IV, 81). В сакральном центре Скифии (Эксампее), согласно Геродоту, находился огромных размеров медный котел, который отлили по приказу скифского царя Арианта из наконечников стрел подвластных ему скифов. Таким образом, котел воплощал в себе весь народ, следовательно, и обращение с его помощью к богам происходило от имени всего народа. Кстати, такая, как мы бы сказали сегодня, коллективность – до сих пор сохранившаяся, хотя в другом проявлении, черта традиционного общества. Вспомним обычаи собирать средства на строительство храмов, литье колоколов, постройку самолетов и танков в годы Великой Отечественной войны. Именно здесь они берут свое начало.

Первоначально подобное отношение к обрядовой утвари было свойственно всем народам индоевропейской группы и, видимо, многим другим.

Мифы помещают священный сосуд, как и божество, в Центр Мироздания. Пребывание чаши на горе или в некоем Центре возвращает нас и к образу Мирового древа, Мировой оси, оси симметрии Мироздания. Допустимо полагать, что и сам сосуд может быть истолкован как воплощение божества (например, ведического Сомы), однако это только предположение, не более. Потомки скифов осетины, по свидетельству академика А.М. Шегрена, совершали такое ритуальное действо с чашей:

«Придя к жертвеннику, дзуарлаг (жрец. – Авт.) наливает пиво в священную чашу и, поставя (ее) на самой вершине горы, ложится около чаши спать на целую ночь. По мнению горцев, в эту ночь Вацила спускается с неба и опрокидывает чашу: дзуарлаг поутру, в день праздника смотрит, в какую сторону пролито пиво, и, соображаясь с этим, делает свои предсказания об урожае и благополучии текущего года» (Шегрен, 1846).

Известны также варианты оставления чаши на священной горе. Ее наполняли новым пивом и оставляли на весь следующий год.

Священная осетинская чаша на Святой горе вызывает в памяти зороастрийского Хаому, который, как полагали, восседает на высочайшей из гор, чтобы голос его был слышен повсюду, даже в небесных сферах.

Сходным образом оставляли наполненный хмельным напитком ритуальный сосуд на год и балтийские славяне. Саксон Грамматик в «Деяниях данов» описывает обычай в Арконе: «Перед народом, собравшимся у врат святилища, жрец брал из руки идола рог, и если находил, что напитка в нем убыло, то предсказывал бесплодный год, а если напиток оставался как был, то предвещал урожай… Потом он выливал старый напиток к ногам идола, в возлияние ему; наполнял рог свежим и, почтив идола, как будто он должен был пить прежде жреца, просил торжественными словами счастья себе и отечеству и гражданам обогащения и побед. Окончивши эту мольбу, он осушал рог одним разом и, наполнивши опять, клал в руку идола».

Естественно, вспоминается и образ Грааля. В силу своей «раскрученности» он должен бы вспомниться первым, но куда интереснее проследить более древние его прототипы. Только гораздо позднее Грааль станут воспринимать как чашу с жертвенной кровью Христа и понимать метафорически. Однако же в нем, скорее всего, следует видеть память о том самом древнем общеиндоевропейском обрядовом сосуде, в котором собран напиток бессмертия – сок жизни и питье смерти. Этот сосуд, кстати, еще неким образом соотносится и с человеческой головой, образ которой играет немаловажную роль в романе «Мастер и Маргарита». Пожалуй, уместно будет обратиться к его тексту, ибо глубоко мистичный М.А. Булгаков, серьезно использовавший в знаменитой книге символизм, обращается к извечной идее о единстве и противоположности пития, жизненной и все превращающей силы, что «брызжет из жил» смертного в следующем эпизоде знаменитого романа о Великом Канцлере:

«…Барон стал бледнее, чем Абадонна, который был исключительно бледен по своей природе, а затем произошло что-то странное. Абадонна оказался перед бароном и на секунду снял свои очки. В тот же момент что-то сверкнуло в руках Азазелло, что-то негромко хлопнуло как в ладоши, барон стал падать навзничь, алая кровь брызнула у него из груди и залила крахмальную рубашку и жилет. Коровьев подставил чашу под бьющуюся струю и передал наполнившуюся чашу Воланду. Безжизненное тело барона в это время уже было на полу.

– Я пью ваше здоровье, господа, – негромко сказал Воланд и, подняв чашу, прикоснулся к ней губами.

Тогда произошла метаморфоза. Исчезла заплатанная рубаха и стоптанные туфли. Воланд оказался в какой-то черной хламиде со стальной шпагой на бедре. Он быстро приблизился к Маргарите, поднес ей чашу и повелительно сказал:

– Пей!

У Маргариты закружилась голова, ее шатнуло, но чаша оказалась уже у ее губ, и чьи-то голоса, а чьи – она не разобрала, шепнули в оба уха:

– Не бойтесь, королева… Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья[62].