Священное ремесло. Философские портреты

Но прежде всего – что мы считаем вещами? «Камень на дороге есть вещь и глыба земли на поле. Кувшин – вещь и колодец на дороге. Но что сказать о молоке в кувшине и о воде в колодце? И это тоже вещи, если облако на небе – вещь, и если лист, срываемый осенним ветром, и если коршун, парящий над лесом, по справедливости именуются вещами»[154]. «Каждый уверен, что он знает: вещь есть то, вокруг чего собрались и скопились такие-то и такие-то свойства»[155]. Но если вещь сама по себе обладает одними свойствами, то художественное творение, которое доносит до нас истину – вещность вещи – совсем другими. Какими бы знаниями свойств вещи мы ни обладали, они не раскроют перед нами ее вещность. Если взять, например, какую-либо из вещей, скажем, гранитную скалу, и начать изучать ее свойства – описав ее внешний вид, измерив вес и объем скалы, расколов ее на куски, чтобы заглянуть внутрь, и т. п. – мы все же не достигнем понимания ее вещности. Не достигнем мы его и тогда, когда подойдем к вещи со стороны логического или философского ее осмысления и назовем любую из находящихся в природе или изготовленных человеком вещей «складом формы и вещества» или объединением субстанции с акциденцией, или совокупностью чувственных данных или объектом, находящимся в поле зрения субъекта, и т. п. Сущность вещи, через которую вещь полнее всего доносит свою вещность, вообще не может быть понята с помощью каких-либо определений. Всякое определение, по мнению Хайдеггера, закрепляет только некий способ человеческого видения вещи; в конечном счете, оно всегда приводит лишь к рациональному самопознанию субъекта. Поэтому ни одно из подобных определений не приближает нас к вещи, но лишь замыкает и сковывает видение ее. В первом видении человека открывается подлинный, хотя и непроницаемый для разума выход к вещи-без-нас, к бытию вещи в себе. Этот выход закрывается затем в субъективизме познания, живущего в Новое время под знаком декартовского ego cogito cogitatum, при котором вещь приобретает достоверность в своем бытии только благодаря «захвату» ее нашей мыслью. Бытие требует не отражения издалека, не закрепления рассудком, но полного растворения в мышлении человека. Т. е. возвращения бытия к самому себе в мышлении. Такое возвращение есть скачок (der Sprung) в совершенно иную область, нежели та, в которой мы привыкли мыслить. Это область самого бытия вещи, «явленность» вещи в бытии, дар бытия. Здесь происходит переключение мысли, поворот от субъективизма определений, от познания свойств или знаков к области бытия, к тайновидению бытия. Слово «бытие», которое не исчерпывается ни одним из понятий, созданных разумом, не покрывается ни одним из явлений в мире, берется теперь в качестве отправной точки мышления.

Человеческое я должно ощутить себя творением, пребывающим в просвете бытия, вобрать в себя множество его отражений, рас-творить бытие вокруг себя – в несокрытости. Но если для нас такой опыт не выходит за пределы мистики или умозрения, то некогда он мог присутствовать в повседневной жизни людей. Хайдеггер отсылает нас здесь к золотому веку европейской культуры. «Вот какова бытийная сущность человека в великое время греков – быть созерцаемым созерцающим его сущим, быть воспринятым в разверстые просторы сущего и быть носимым этими просторами, быть гонимым его противоречиями и отмеченным его двойственностью»[156].

IV Решения метафизики

Бытийная сущность человека лежит в основе его опыта бытия, каковой никаким эмпирическим опытом быть не может. Но благодаря такому опыту, становится возможным постижение истины сущего, чей век для Хайдеггера просиял когда-то в «великом времени греков». Стало быть, вновь мы встречаемся теперь со столь характерным и потому столь традиционным для немецкого мыслителя обращением к античности? Несомненно. Но какую роль играет оно на этот раз, какого рода истину мы найдем в тех «разверстых просторах сущего»?