Святая и греховная машина любви

Но все же то отчаяние, которое испытывала сейчас Харриет, цепенея в ожидании своего багажа в незнакомом аэропорту, объяснялось другим: она начала медленно понимать, что ее побег ничего не изменил. Он оказался пустым жестом. Он не нес ей долгожданной свободы. В конце концов, к чему все это? У нее нет никого, кроме Блейза. Эйдриан ей, конечно, посочувствует, посоветует что-нибудь и пожалеет, но все равно скоро начнет ждать, когда она уже уедет обратно — домой. Круг замкнется, все опять вернется к Блейзу. Никому я больше не нужна, думала она, никому, кроме детей, — но дети не спасут, увы. А Блейзу я очень нужна: он без моего прощения не может наслаждаться счастьем с Эмили. Ему нужен Худхаус, нужна видимость того, что все идет как раньше, ничего не изменилось. И Дейвиду, наверное, тоже, — но Блейзу это нужно просто позарез. Ему невыносимо видеть то, что он сам натворил; он будет умолять, чтобы я отпустила его, избавила от наказания, даровала ему какое-то особенное прощение. А добившись своего, начнет относиться ко мне, как раньше к Эмили. Только со мной ему будет проще, потому что есть Худхаус и потому что я не буду без конца мучить его упреками, как Эмили. Со временем в Худхаусе опять все наладится, я включу бойлер, начну складывать блей-зовы вещи и ждать, когда он придет в следующий раз. И он будет приходить и будет говорить, какой он подлец и как он один во всем виноват, будет ругать за глаза Эмили, и копаться в своих чувствах, и горько во всем раскаиваться — а потом сядет в машину и уедет назад к ней, чувствуя себя сильнее и чище, чем раньше. Он будет искренне благословлять меня, такую хорошую, и скажет Эмили, что все прошло «великолепно», и они вместе посмеются над моим простодушием. А я останусь одна. Быть доброй, добренькой к нему — вот последнее и единственное, на что я способна. И я приду к этому. Я уже иду к этому, я уже думаю так, как он хочет, чтобы я думала, — и от этого нет избавления; кроме насилия, к которому я не способна по своей природе. И еще Харриет подумала о том, что нигде, нигде в мире нет той спокойной, сияющей ясности, чтобы дерево, возвышаясь между двумя святыми, так значимо тянуло свои чистые прекрасные ветви к золотому небу. Зачем было так суетиться и путаться в вещах, которые должны быть подвластны лишь голосу свободы и добродетели, зачем было превращать их в повод для маленьких ничтожных переживаний. Ей некого и не в чем винить, она сама навлекла на себя свою участь, она сама себя осудила.

— Полицейские! — сказал Люка.

Харриет подняла глаза. В дверях зала ожидания появились люди в форме. Харриет насторожилась. В их застывшей напряженности было что-то странное. Опасность. Сердце Харриет забилось вдруг очень часто, она обернулась. По левую руку от нее сидел очень толстый немец, летевший с ними в одном самолете. Взглянув на его лицо, Харриет похолодела. Немец сидел белее бумаги, с открытым ртом и вытаращенными глазами. Харриет проследила за его взглядом. В самом центре зала, посреди мертвой тишины и неподвижности, стояли два молодых человека; у одного в руках поблескивало что-то темное и продолговатое. У противоположного выхода тоже появились полицейские. Кто-то выкрикнул что-то по-немецки. Завизжала женщина. Один из полицейских поднял револьвер. Послышался оглушительный треск, и сразу же все помещение наполнилось отчаянными криками. Немец-толстяк, весь в крови, стал сползать на пол. Харриет тоже закричала и навалилась на Люку, закрывая его собой.

* * *

— Ну, как тебе дядя Эйдриан? — спросил Блейз.

— По-моему, кисель киселем, — ответила Эмили.

— А по-моему, он ничего, — сказал Блейз. — Конечно, мы с ним никогда не ладили. Он всегда считал меня шарлатаном.

— Так ты и есть шарлатан, милый. А он военный… хоть мне и верится в это с трудом. Почему он был без формы?

— Вне службы военные не обязаны ходить в форме — только во время войны.

— Он больше похож на банковского клерка.

— Послушай, может, хватит намасливать котам пятки — и что это вообще за бредовая идея такая? Бильчик нам весь индийский ковер истоптал своими жирными лапами.

— Я кое-что изменила в гостиной. Надеюсь, тебе понравилось?

— Нет, не понравилось. Я говорил тебе, чтобы ты ничего не меняла без моего ведома.

— А я говорила тебе, что этот дом должен стать моим, — и ты согласился. А забавно, что дядя Эйдриан решил в конце концов взять с собой Лаки, правда?

— Да, очень трогательно. Он сказал, что хочет взять на память что-нибудь, «особенно дорогое для Харриет».

— Я, кстати, обратила внимание: ничего действительно ценного ты ему почему-то не предложил.

— При чем тут ценные вещи? Речь шла не о них. А все эти безделушки с ее стола я и так ему отдал.

— Ну и скупердяй ты, милый. Эй, что ты так сморщился?

— Больно, вот и сморщился! Ты, я смотрю, уже забыла.

— А, нога.

— Да, нога. Буду теперь до самой смерти хромать. Но тебя это, я вижу, не колышет.

— Хорошо хоть, что работа у тебя сидячая. И хорошо, что дядя Эйдриан увез этого пса с собой. Думаю, общения с собаками тебе хватило до конца жизни.