Святая и греховная машина любви

«Дорогой мой Эдгар!

Надеюсь, тебя не слишком удивит то, что, когда ты получишь это письмо, меня уже здесь не будет. (Разумеется, не в том смысле, что я собрался умирать; обойдемся без глупостей.) А ты правда думал, что я поеду с тобой в Мокингем? (Возможно, в какой-то момент я и сам так думал. Но разве человек может наверняка знать, что он думает, пока не выяснит, что он делает?) Подкладывая тебе такую свинью, я, вероятно, и сам веду себя как неблагодарная свинья. Однако на самом деле я питаю к тебе чувство самой искренней благодарности — за все, что ты для меня сделал. (Ты знаешь, о чем я.) Ты всегда приносил мне удачу, и в этом смысле, думаю, никто не смог бы тебя заменить. Я также благодарен тебе — хотя, пожалуй, тут уже речь идет о благодарности более сложного свойства — за все проявления твоей привязанности. Когда ты появился, я на какое-то время почувствовал себя чуть ли не человеком. Возникла иллюзия, что я общаюсь с ближним без всяких барьеров и стальных дверей, даже без черного капюшона на голове. (Увы, всего лишь иллюзия, плод мимолетного самообмана.) Вероятно, мне так и не удалось объяснить тебе достаточно доходчиво, до какой степени невозможным я нахожу общение с кем бы то ни было. Все это, впрочем, не интересно; и даже если это интересно тебе, в конечном итоге это все равно не интересно. Внутри эгоизма неудачника есть совершенно темные участки, не отражающие ни света, ни звука; мое одиночество — один из них. Когда-то я думал, что Софи поможет мне от него излечиться. Но Софи и сама была одинока, хотя, как многие женщины, совершенно этого не сознавала. Говоря фигурально, мы с ней только перекрикивались: я что-нибудь крикну — она что-нибудь крикнет. С тобой бы этот номер не прошел — я это понял сразу, как только мы познакомились в Оксфорде; и решил отпугнуть тебя раз и навсегда, чтобы ты не пытался нарушать дистанцию. Мой план сработал просто идеально, и все бы было хорошо, не явись ты ко мне в момент поистине убийственной слабости. Твое суетливое влечение к близости и единению душ, твоя манера подобраться поближе, заглянуть в глаза и (прости великодушно) нашептывать что-то на ухо всегда была мне отвратительна — а отвращение порождало жестокость, по поводу которой ты так страдал, скорбел и наслаждался. Твоя нелепая „доброта“ и навязчивое желание меня „понять“ всегда казались мне наглым посягательством на мою территорию; в этом смысле я чрезвычайно брезглив. От твоей морали меня коробит, от той нудятины, которую ты называешь религией, тошнит. Я, правда, еще пытался себя убедить, отчасти из упомянутой выше благодарности, отчасти от тоски и отчаяния, что — как-нибудь! может быть! — мы все же изловчимся и станем друзьями. Но нет, друг мой, будем смотреть на дело трезво. Ничего из этой затеи не выйдет. Только, пожалуйста, не уверяй меня, что ты и впрямь в нее верил или что ты страшно меня „любишь“ и боишься меня потерять. Не стану говорить тебе (хотя это святая истина), что „без меня тебе будет только лучше“. Ты, верно, думаешь, что я и так причинил тебе ах как много боли и страданий? Полно, то были всего лишь мелкие неудобства. Доведись нам сблизиться по-настоящему, эта боль превратилась бы для тебя в пытку. Не приходилось испытывать, как нож медленно проворачивается у тебя под ребром? Поверь, все, что было раньше, это так, gifle[39] — и хватит об этом.

Скажу лишь, что тебе не придется обо мне сильно скучать. Мир, в который ты собираешься сейчас окунуться, полон людей, и ты увидишь (если сумеешь, наконец, преодолеть свою юношескую влюбленность), что многие из них куда интереснее меня. Я знаю, например, что ты не без удовольствия помогаешь Дейвиду. (И я бы делал это с удовольствием, но есть одно „но“. Ты, скорее всего, принесешь ему немного вреда, я же мог бы навредить сильно.) Оксфорд (говорю это без цинизма) полон таких Дейвидов. Словом, если я начну тебя уверять, что очень за тебя беспокоюсь, это будет чистым лицемерием с моей стороны. В каком-то смысле тебе приходится сейчас расплачиваться за то, что ты оказался слишком для меня полезен, — вроде тех русских гвардейцев, которые проводили одну ночь с Екатериной Великой, а на другой день их тела уже плыли по Неве. (Если тебе удастся умерить свое горе от разлуки со мной, этот образ, надеюсь, немного тебя позабавит.) Да, милый Эдгар, боюсь, что это и есть твоя Нева. Я не хочу больше тебя видеть — так что, прошу, не пытайся меня разыскать, даже если тебе очень этого захочется. Все твои попытки не вызовут во мне ничего, кроме отвращения, о котором смотри выше. К этому не премину добавить следующее (воистину неизмерима людская неблагодарность): мне в равной степени неприятно как то, что ты стал свидетелем моей слабости, так и то, что ты фактически помог мне с ней справиться. Так что держись от меня подальше, не дожидайся, пока тебя отшвырнут пинком, как приставучую собачонку. Пусть у нашей с тобой случайной встречи будет хотя бы мало-мальски сносный конец. Ты мечтал сослужить мне службу — ты ее сослужил. Тем и довольствуйся.

Я собираюсь несколько месяцев погостить у своего приятеля в Италии, после чего продам Локеттс и буду жить далеко отсюда (еще дальше от Оксфорда) наедине с тем человеком, в которого к тому времени превращусь я сам. Не думаю, что мои познания в области искусства или духа каким-то образом улучшат меня или исцелят (тем более, что я всегда имел склонность заблуждаться по поводу достигнутого мною уровня.) Не думаю также, что когда-нибудь мне откроются новые неиссякаемые источники писательского вдохновения. Возможно, я даже произведу на свет еще одного Мило. С моей стороны, как ты понимаешь, это будет равносильно признанию окончательного поражения. Правда, в иные времена всем нам, быть может, не мешало бы приветствовать свое поражение, встречая его у дверей, как дорогого гостя. Факт этот не вызывает во мне ни безысходного отчаяния (оно осталось в прошлом), ни унылого смирения (которое не стану разыгрывать из уважения к тебе); засим принимаю его спокойно. Всем — включая и меня самого — в сущности, глубоко плевать на то, что я буду писать и буду ли писать вообще. Почти все мысли человека о самом себе суть пустое тщеславие. И это письмо тоже тщеславие, попытка придать видимость значения тому, что ровным счетом никакого значения не имеет. (Чего стоит один пассаж, посвященный потенциальным пыткам моей дружбы — чистое тщеславие!) Точно так же неважно, нарочно или не нарочно я вводил тебя в заблуждение (если только мне это удалось) до самого последнего момента. Можешь думать как тебе заблагорассудится; это тоже не имеет значения. Пишу тебе обо всем этом с известным удовольствием — свидетельствующим, по всей вероятности, о моей душевной привязанности к тебе. (Впрочем, не уверен: с неменьшим удовольствием я представляю твое смятение.) Итак, я благодарю тебя и от души (насколько это возможно в моем случае) желаю тебе всего хорошего. Знаю, что любая мелочь для тебя имеет значение. Меня это всегда раздражало, казалось проявлением морального обжорства. Сейчас я отправляюсь туда, где с этим гораздо проще и где ничто не важно; к черту, вероятно, но и это тоже неважно, поскольку чертом непременно окажусь я сам. (Как видишь, опять тщеславие.) Кажется, все. Пожалуйста, когда будешь уходить, захлопни дверь. Ключ оставь на столе. Остальные двери и окна я закрыл. Кстати, мне все-таки встретилось несколько твоих писем к Софи. Можешь их взять — на письменном столе в моем кабинете. Они трогательны до нелепости, я искренне забавлялся, когда их читал.

Прощай. М.»