Святая Иоанна

Ладвеню спешит к выходу, понукаемый Уориком. Из двери за судейскими креслами выходит палач, и Уорик, возвращаясь, сталкивается с ним лицом к лицу.

Что тебе здесь нужно, молодчик? Кто ты такой?

Палач (с достоинством.) Я не молодчик, ваше сиятельство. Я мастер. Присяжный палач города Руана. Это дело требует высокого мастерства. Я пришел доложить вам, милорд, что ваши приказания выполнены.

Уорик. Мои глубочайшие извинения, мастер палач. Я позабочусь, чтобы вы не потерпели убытка из-за того, что у вас не осталось, так сказать, сувениров для продажи. Но я могу положиться на ваше слово? Да? Никаких останков - ни косточки, ни ногтя, ни волоска!

Палач. Сердце ее не сгорело, милорд. Но все, что осталось, сейчас на дне реки. Вы больше никогда о ней не услышите.

Уорик (криво усмехается, вспомнив слова Ладвеню.) Никогда? Гм! Как знать!

ЭПИЛОГ

Беспокойная ветреная ночь в июне 1456 года: то и дело сверкают зарницы: перед этим долго стояла жара. Король Франции Карл VII, бывший во времена Жанны дофином, а теперь Карл Победоносный (сейчас ему пятьдесят один год), лежит в постели в одном из своих королевских замков. Кровать стоит на возвышении, к которому ведут две ступеньки, и расположена ближе к одному из углов комнаты, чтобы не загораживать высокое стрельчатое окно в середине задней стены. Над кроватью балдахин с вышитыми на нем королевскими гербами. Если не считать балдахина и огромных пуховых подушек, то в остальном кровать напоминает широкую тахту, застланную простынями и одеялами: спинки в изножий нет, и ничто не заслоняет лежащего на кровати. Карл не спит: он читает в постели или, вернее, разглядывает миниатюры Фуке в томике Боккаччо, оперев книгу на поднятые колени, как на пюпитр. Слева от кровати - столик; на нем икона Богоматери, озаренная пламенем двух свечей из цветного воска. Стены от потолка до полу завешаны гобеленами, которые по временам колеблются от сквозняка. В этих тканых картинах преобладают желтые и красные тона, и, когда ветер развевает их, кажется, что по стенам бегут языки пламени. В стене слева от Карла дверь, но не прямо против кровати, а наискось, ближе к авансцене. На постели, под рукой у Карла, лежит большая трещотка, вроде тех, что употребляют ночные сторожа, но изящной формы и пестро раскрашенная. Карл переворачивает страницу. Слышно, как где-то вдали колокол мелодично отбивает полчаса. Карл захлопывает книгу, бросает ее на постель и, схватив трещотку, энергично крутит ею в воздухе. Оглушительный треск.

Входит Ладвеню. Он на двадцать пять лет старше, чем был во время суда над Жанной, держится очень прямо и торжественно: в руках у него епископский крест, как и в прошлый раз. Карл, видимо, его не ждал, он мгновенно спрыгивает с кровати на ту сторону, что дальше от двери.

Карл. Кто вы такой? Где мой постельничий? Что вам нужно?

Ладвеню (торжественно). Я принес радостные вести. Возрадуйся, о король, ибо смыт позор с твоего рода и пятно с твоей короны. Справедливость долго ждала своего часа, но наконец восторжествовала.

Король. О чем вы говорите? Кто вы?

Ладвеню. Я брат Мартин.

Карл. А, извините меня, кто это такой - брат Мартин?

Ладвеню. Я держал крест перед Девой, когда она испустила дух среди пламени. Двадцать пять лет прошло с тех пор. Без малого десять тысяч дней. И каждый день я молил Бога оправдать дочь свою на земле, как он оправдал ее на небесах.

Карл (успокоившись, садится в изножий кровати). А, ну теперь помню. Слыхал я про вас. У вас еще этакий заскок в голове насчет Девы. Вы были на суде?

Ладвеню. Я давал показания.

Карл. Ну и что там? Кончилось?

Ладвеню. Кончилось.

Карл. А как решили? В желательном для нас смысле?

Ладвеню. Пути Господни неисповедимы.

Карл. То есть?

Ладвеню. На том суде, который послал святую на костер как чародейку и еретичку, говорили правду, закон был соблюден; было оказано милосердие даже сверх обычая, не было совершено ни единой несправедливости, кроме последней и страшной несправедливости - лживого приговора и безжалостного огня. На этом суде, с которого я сейчас пришел, было бесстыдное лжесвидетельство, подкуп судей, клевета на умерших, некогда старавшихся честно выполнить свой долг, как они его понимали, трусливые увертки, показания, сплетенные из таких небылиц, что и безграмотный деревенский парень отказался бы в них поверить. И, однако, из этого надругательства над правосудием, из этого поношения Церкви, из этой оргии лжи и глупости воссияла истина, как полуденное солнце на верху горы. Белое одеяние невинности отмыто от сажи, оставленной на нем обугленными головнями; верное сердце, уцелевшее средь пламени, оправдано; чистая жизнь освящена; великий обман развеян, и великая несправедливость исправлена перед людьми.

Карл. Друг мой, да ведь мне что нужно? Чтобы никто больше не мог сказать, что меня короновала ведьма и еретичка. А уж как этого добились не все ли равно? Я, во всяком случае, из-за этого волноваться не стану. И Жанна бы не стала; она была не из таких, я ее хорошо знал. Значит, полное оправдание? Я им, кажется, ясно сказал, чтобы чисто было сработано.