Святая ночь

В деревню я пришел вечером. Луна еще не встала. Лишь через полтора-два часа она должна была подняться из-за горного хребта на востоке и осветить небо и землю. Они ждали, люди из долины, человек триста или больше, сбившиеся в группы между хижинами. Вооруженные, с ружьями, гранатами, а то просто с вилами и топорами. На тропе они разложили костры и готовили принесенную снизу еду. Они стояли или сидели, ели или пили, переговаривались между собой или курили. Кое-кто держал на поводке собак.

Хозяин первого дома ждал меня с сыном у дверей. И они были вооружены. Мальчик держал в руках вилы, над поясом торчала рукоятка ножа. Мужчина тупо уставился на меня.

— Ваш друг умер. Он мертв уже много часов.

Я протиснулся мимо него в комнату. Горели свечи. Одна — у головы, другая — в ногах. Я наклонился над Виктором и попытался прощупать пульс. Мужчина солгал мне. Виктор еще дышал. Почувствовав прикосновение моей руки, он открыл глаза.

— Ты видел ее? — прошептал он.

— Да, — ответил я.

— Я предчувствовал, что ты ее увидишь. Я знал, что это произойдет. Она — моя жена, я любил ее все эти годы, но только тебе довелось увидеть ее. Но ревновать слишком поздно, не так ли?

Свечи едва освещали комнату. В полумраке он не мог видеть движущиеся тени у дверей, не доносились до него приглушенные разговоры и шарканье ног.

— Ты отдал ей письмо?

— Да. Она просила тебя не волноваться. Она в полном порядке. Все у нее хорошо.

Виктор улыбнулся.

— Значит, это правда, все мои грезы о Монте Верита. Она счастлива и довольна и никогда не состарится, никогда не потеряет свою красоту. Скажи мне, ее волосы, глаза, улыбка — они все такие же?

— Такие же, — ответил я. — Для нас Анна всегда будет самой прекрасной женщиной в мире.

Виктор молчал. Тут же протрубил рог, раз, другой, третий. Мужчины затаптывали костры, разбирали оружие, готовились к штурму. Лаяли собаки, возбужденно смеялись люди. Потом они ушли, и я, оставшись один в покинутой деревне, наблюдал, как полная луна поднимается из темной долины.

Ж. Барбе д’Оревильи НЕОБЫЧНАЯ ИСТОРИЯ

Не дьявольская, не божественная…но необычная.

Перевод В. Каспарова

I

конце восемнадцатого века, перед самой французской революцией, у подножия Севенн в небольшом селении Форез между вечерней и повечерием капуцин читал проповедь. Было первое воскресенье поста. День уже клонился к вечеру, и сумрак в церкви еще более сгущался из-за нависавших над этим странным селением гор, которые окружали его со всех сторон и, круто поднимаясь прямо над крайними домами, походили на стенки чаши, на дно которой оно было опущено. По этой особенности городок, наверное, узнают… Горы вырисовывались опрокинутым конусом. В селение спускались по отвесной дороге, которая вилась штопором и образовывала над ним как бы несколько балконов, подвешенных на разных этажах. Живущие в этой пропасти должны были, конечно, испытывать тревожное чувство, подобно мухе, угодившей на дно огромного для нее стакана, когда она намочила крылья и не может выбраться из стеклянной бездны. Не было ничего печальнее Фореза, несмотря на изумрудный пояс покрытых лесом гор и струящиеся со всех сторон водные потоки, несущие в своем серебристом течении множество форели. Ее ловили руками. Провидение захотело, чтобы человек из самых высших соображений любил землю, где родился, как он любит мать, даже если она не стоит его любви. Не будь этого, трудно было бы понять, как широкогрудые люди, которым надо много воздуха, пространства, неба, могли жить замурованными в узкой яйцевидной дыре, окруженной горами, которые, казалось, надвигались, наступая передним на ноги, — так они прижимались друг к другу — и не хотеть подняться повыше, где лучше дышалось; сразу приходят на ум обитающие под землей шахтеры или те, насильно заточенные во время оно в монастырях, кто долгие годы проводил в молениях в недрах мрачной подземной тюрьмы. Я сам пробыл там четыре недели, чувствуя себя титаном, придавленным всею тяжестью этих невыносимых гор; и по сей день, когда я вспоминаю о тех днях, мне кажется, что они наваливаются на меня своей громадой. Почерневший от времени городок с его допотопными домами, напоминавший рисунок тушью, — от феодальной поры здесь местами остались развалины — чернел еще больше — черное на черном — из-за отвесной тени гор, окружавших его подобно крепостным стенам, за которые никогда не проникает солнце. Они слишком круты, чтобы солнце могло хотя бы слегка осветить образованную ими щель своими лучами. Иногда тут было темно и в полдень. Байрону в пору было именно здесь писать свою «Darkness»[4], Рембрандту — накладывать или, вернее, находить свои светотени. В прекрасную летнюю погоду жители, глядя на голубую дыру в сотни футов над их головами, должно быть, сомневаются, лето ли на дворе. Но в этот день дыра была не голубой, а серой. Железной крышкой наваливались сверху тяжелые тучи. Казалось, бутылка закрыта пробкой.