Святая Русь - Полководец Дмитрий (Сын Александра Невского)

Однако всё путалось в голове, и чем больше она оставалась в неведении, тем всё горестнее ей становилось жить. Поникшая, вся в слезах, зачастила в слободской храм, а то и в сам Спасо-Преображенский собор и часами молилась, молилась, прося у Спасителя и пресвятой Богородицы милости для Васеньки. Но утешения в душе так и не находила.

Как-то, сходя с паперти храма, к ней подошла согбенная, седенькая старушка в сермяжном облачении. Опираясь на клюку, глянула на Марийку выцветшими глазами и тихо молвила:

— Ты уж прости меня, касатушка. Частенько в храме тебя примечаю… Чую, горе у тебя большое.

— Горе, бабушка Меланья, — кивнула Марийка. — И такое горе, что жить не хочется.

— Вижу, вижу, касатушка… Знать, ведаешь меня?

— Да я, почитай, бабушка, всех в городе ведаю.

— Вот и ладно, касатушка… Не зайдешь ли в мою избенку. Одной-то мне сидеть — докука. А я с тобой потолковать хочу о твоей напасти. Я ведь тебя, касатушка, с малых лет ведаю. Одна ты по городу без родительского присмотра бродишь. Марийкой тебя кличут.

— Истинно, бабушка.

Избенка старушки, хоть и маленькая, неказистая, но опрятная. Всё выметено, выскоблено, вычищено. Пожитков совсем мало: спальная лавка, кадушка с водой подле печи, лохань[111], светец[112], небольшой столец, покрытый белой холщовой скатертью, икона пресвятой Богородицы в красном углу, с мерцающей неугасимой лампадкой.

Старушка указала Марийке на лавку и ласково молвила:

— Откройся мне, касатушка, хотя не всякий человек чужому о своей беде поведает.

— Не всякому, бабушка Меланья. Чужое горе не болит, а вот тебе откроюсь. Чую, сердце у тебя доброе. Всё тебе расскажу да поплачу.

Выслушала старушка Марийку, вздохнула, погладила легкой, почти невесомой ладошкой девушку по светловолосой голове, малость подумала и изрекла:

— Слышала я о твоем несчастье. В городе о пропаже купца всякий ведает. Но не чаяла я про вашу любовь великую. То не каждому суждено. Однако дело твое тяжкое, туманное. То ли сгиб твой добрый молодец, то ли живехоньким остался. Вот и мечется душа твоя. Неведение хуже худой вести. Так можно, касатушка, вконец захиреть.

— Так как же быть-то, бабушка Меланья, коль жизнь не мила?

— А я вот что покумекала… Сходи-ка ты, касатушка к Мерянскому богу, да спытай у него о своем суженом.

— К Синему камню?! — изумилась Марийка. — Но ведь святые отцы его осуждают, не велят к нему ходить. Грех-де это, бабушка.

— Это ныне грех, а исстари камню Синему весь народ поклонялся и молился ему, как самому первому богу… А разве широка масленица — грех, аль обереги нивы от нечистой силы? А девичьи гадания в крещенье Господне? Да мало ли какие древние обряды Русь блюдет, на кои церковные батюшки запрет накладывают. Не так ли, касатушка?

— Так, бабушка Меланья, — неуверенно произнесла Марийка.

— Чую, робеешь, девонька. Так-то нельзя. К Мерянскому богу надо с твердым сердцем ступать.

— Не буду робеть, бабушка, — вытирая слезы, молвила Марийка. — Сегодня же и схожу.

Старушка несогласно замотала головой:

— Седни нельзя, касатушка. К Мерянскому богу лучше в самое доранье ходить, в сумеречь, дабы никто тебя не зрел. Так уж исстари повелось. Наберись смелости и ступай.

— Схожу, бабушка.

Вернулась в свою избу Марийка возбужденная. Авдотья сидела за прялкой, а Гришка Малыга, придвинувшись к светцу, плел мережу. Посадская голь, кормившаяся в лихолетье одной рыбой, часто заказывала умельцу те или иные рыболовные снасти.

Гришка и Авдотья глянули на Марийку и заметили: на этот раз вернулась девушка из храма без слез и, скинув с себя чеботы и старую баранью шубейку, молчком залезла на полати.

— Аль зазябла, дочка? — спросила Авдотья. — На улице студень-зимник[113] подваливает. Эк, ветрило-то завывает, да и снег в оконце бьет.

Марийка ничего не ответила. Постояльцы переглянулись и продолжали своё дело.

Авдотья, суча из пряжи нитку, подумала:

«Замкнулась дочка. Пришла в избу и будто никого не видит и ничего не слышит. В себя ушла. Уж лучше бы полегоньку чего-то делала да потихоньку плакала, а тут появилась какая-то странная, окаменевшая, от всего отрешенная. Как бы, не приведи Господь, умом не тронулась. Тогда — совсем беда».

А Марийка готовила себя к завтрашнему раннему утру. Бабушка Меланья велела идти к Мерянскому богу в сумеречь и с отважным сердцем. Только бы не отступиться и набраться сил!

Не сошла Марийка с полатей и к вечерней трапезе, чем еще больше встревожила Авдотью:

— Что с тобой, доченька? Уж не захворала ли?

— Во здравии я, тетя Адотья.

И больше — ни слова.

Еще больше удивилась постоялица, когда Марийка с первыми петухами сползла с полатей, обулась и накинула на себя шубейку.

— Ты куда это снарядилась, дочка? — поднялась с лавки Авдотья. — Ночь на дворе.

— Надо мне… Утром вернусь, — расплывчато отозвалась Марийка — и вон из избы.

Авдотья тотчас принялась расталкивать похрапывающего супруга.

— Вставай, Гриша. Да вставай же борзее!.. Марийка, кажись, рехнулась. Обулась, оделась и куда-то пошла. Это ночью-то! Давай-ка следом за ней.