Святитель Григорий Богослов

Из Родоса, где на несколько времени остановился корабль, Григорий вскоре прибыл в Афины и здесь около шести лет посещал афинские училища, особенно слушал уроки лучших учителей того времени — Имерия и Проэресия; красноречие последнего он называл новым громом в Аттике. Но Афинам Григорий остался благодарен не столько за науки, сколько за утверждение дружества с Василием. «Афины, обитель наук, — говорит он, — как для кого, а для меня подлинно золотые и доставили мне много доброго. Они совершеннее ознакомили меня с сим мужем, который один и жизнью и словом всех был выше. Ища познаний, обрел я счастье, испытав на себе то же, что Саул; Саул, ища отцовых ослов, нашел царство, так что придаточное к делу вышло важнее самого дела (см. 1 Цар. 9-10). Нечто подобное было и со мною»[13]. Неразлучно проводя время с этим другом и разделяя с ним все печали и радости, Григорий, по собственным его словам, жил здесь, как и всегда, в Божием страхе и не только не увлекался за теми, которые в порывах отважной стремительности предавались излишествам, но сам привлекал друзей к духовному совершенству[14]. Опыт быстрого и верного различения добрых товарищей от худых, но притворных представляет суждение его о Юлиане Отступнике[15], который в это время также брал уроки философии и красноречия у афинских софистов. «По мне не предвещали, — говорит Григорий, — ничего доброго шея нетвердая, плечи движущиеся и выравнивающиеся, глаза беглые, наглые и свирепые, ноги, не стоящие твердо, но сгибающиеся, нос, выражающий дерзость и презрительность, черты лица смешные и то же выражающие, смех громкий и неумеренный, наклонение и откидывание назад головы без всякой причины, речь медленная и прерывистая, вопросы беспорядочные и несвязные, ответы ничем не лучшие, не твердые и не подчиненные правилам. И я тогда же, как увидел его, сказал бывшим со мной: „Какое зло воспитывает Римская империя!“»[16] Предрекши это, Григорий желал быть ложным прорицателем, но, к сожалению, увидел впоследствии оправдание своего предсказания[17].

Несмотря на строгость жизни Григория и разборчивость в знакомствах, даже и легкомысленные и разгульные товарищи весьма любили и почитали его[18]. Это особенно обнаружилось при отправлении его из Афин. Когда наступил тридцатый год жизни, Григорий решился возвратиться в отечество вместе с Василием. Того и другого стали упрашивать остаться в Афинах. Василий представил много причин, требовавших скорого отъезда. Но для Григория к заклинаниям и слезам присоединили даже и насилие. С великой поспешностью окружили его все чужеземцы, близкие знакомые, сверстники и даже учителя. Крепко схватив его за одежду и за руки, они сказали: «Что ни будет, не выпустим отсюда. Почтенные Афины не должны лишиться тебя. Они по общему приговору отдадут тебе первенство в словесности». Припоминая все это уже в глубокой старости, св. Григорий замечает: «…один дуб разве мог противиться стольким слезам и убеждениям, и я уступил просьбе, впрочем не совершенно. Меня влекло к себе отечество… Там посвятить себя любомудрию казалось мне прекраснейшим делом. Туда привлекали меня и родители, обремененные старостью и временем. Поэтому не долго пробыл я в Афинах, скрылся оттуда почти тайно и пустился в путь»[19]. Здесь Григорий неожиданно встретился с братом своим Кесарием, который возвращался из Александрии, и тем более радовался этой встрече, что считал ее не случайным стечением обстоятельств, но особенным действием Промысла. «Матерь, отпуская детей своих, усердно молила Бога о том, чтобы Он так же в одно время возвратил нас, как в одно время мы отправились, хотя и в разные города и школы»[20]. И ее молитва была услышана.

Глава II