Святитель Василий Великий. Сборник статей

Когда епископ Кесарийский Евсевий скончался, то Василий, правивший Церковью еще при жизни его, стал его преемником. Это было в 370 году. Заняв такой высокий пост, Василий показал себя самым твердым и неутомимым защитником Православия против насилий ариан, имевших тогда во главе державного венценосца, императора Валента. Валент, пред которым склонились почти все православные епископы, решился наконец ввести арианство и в Каппадокийской области. Зная твердость и непоколебимость Василия, архиепископа Каппадокийской области, Валент предварительно послал для объяснений с Василием префекта Модеста. В высшей степени характерно это объяснение Василия с Модестом; оно весьма рельефно представляет нам личность архиепископа Кесарийского. Вот каким образом рассказывает об этом эпизоде из жизни Василия св. Григорий Богослов: «Когда Василий явился к Модесту, тогда этот последний прямо встретил его следующим вопросом: „Для чего тебе с дерзостью хочется противиться такому могуществу и одному из всех оставаться упорным?“ Доблестный муж возразил: „В чем и какая моя дерзость?“ — „В том, — говорит первый, — что не держишься одной веры с царем, когда все другие склонились и уступили“. — „Не сего требует царь мой, — отвечает Василий. — Не могу поклониться твари, будучи сам Божия тварь и имея повеление быть богом“. — „Но что же мы, по твоему мнению? — спросил правитель. — Или ничего не значим мы, повелевающие это? Почему неважно для тебя присоединиться к нам и быть с нами в общении?“ — „Вы правители, — отвечает Василий, — и не отрицаю, что правители знаменитые, однако же не выше Бога. И для меня важно быть в общении с вами; впрочем, не важнее, чем быть в общении со всяким другим из подчиненных вам; потому что христианство определяется не достоинством лиц, а верою“. Тогда правитель пришел в волнение, сильнее вскипел гневом, встал со своего места и начал говорить с Василием суровее прежнего. „Что же, — сказал он, — разве не боишься ты власти?“ — „Нет, что ни будет и чего ни потерплю“. — „Даже хотя бы потерпел ты и одно из многого, что состоит в моей воле?“ — „Что же такое? Объясни мне это“. — „Отнятие имущества, изгнание, истязание, смерть“. — „Ежели можешь, угрожай иным; а это нимало нас не трогает“. — „Как же это и почему?“ — спросил правитель. „Потому, — отвечает Василий, — что не подлежит описанию имуществ тот, кто ничего у себя не имеет, разве потребуешь от меня и этого волосяного рубища и немногих книг, в которых состоят все мои пожитки. Изгнания не знаю, потому что не связан никаким местом; и то, на котором живу теперь, не мое, и всякое, куда меня ни кинут, будет мое. Лучше же сказать, везде Божие место, где ни буду я пресельником и пришлецем (Пс. 38:13). А истязания что возьмут, когда нет у меня и тела, разве разумеешь первый удар, в котором одном ты и властен? Смерть же для меня благодетельна: она скорее препошлет Богу, для Которого живу и тружусь, для Которого большею частью себя самого я уже умер и к Которому давно поспешаю“».[821] Так кончилось это объяснение, в котором мужество Василия выразилось как нельзя более.

Когда донесли Валенту о результатах этого объяснения, он невольно возымел к великому человеку удивление. Желая сам посмотреть на эту неустрашимую личность, он в день Богоявления явился в храм со своей свитой, где Василий совершал торжественное богослужение. «Когда вошел он внутрь храма и слух его как громом поражен был начавшимся псалмопением; когда увидел он море народа, а в алтаре и близ оного не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий, каким в слове Божием описывается Самуил (1 Цар. 7:10), не восклоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслью, но пригвожденный к Богу и престолу, а окружающие его стояли в каком-то страхе и благоговении; когда, говорю, царь увидел все сие и не находил примера, к которому бы мог применить видимое, тогда пришел он в изнеможение, как человек, и взор и душа его от изумления покрываются мраком и приходят в кружение. Но сие не было еще приметным для многих. Когда же царю надобно было принести к Божественной трапезе дары, тогда никто к ним не прикасался, не зная, примет ли их Василий».[822]