Святитель Василий Великий. Сборник статей

Но хотя обширная переписка св. Василия с западными епископами не вполне достигала желанной цели, зато собственный его пример твердости в исповедании веры не остался без подражания и приобретал ему более и более друзей между ревнителями Православия. В 371 году прислан был в Кесарию первый сановник империи, префект Модест, единственно для того, чтобы расположить Василия к общению с арианами, в противном же случае изгнать его из Кесарии; но все наперед рассчитанные угрозы и льстивые обещания нимало не поколебали твердости Кесарийского епископа. Это объяснение Василия с префектом есть такой подвиг веры, для которого у других, облеченных даже высшей гражданской властью, в подобных случаях недоставало силы воли и непреклонного дерзновения. Так, позднее, когда военачальник Гайна просил у императора Аркадия для единоверных ему ариан особой церкви в Константинополе, Аркадий готов был по малодушию уступить этому требованию; только совет и настояние Златоуста спасли императора от унижения.[56] Но и св. Златоуста могло воодушевлять в этом деле святой ревности, между прочим, сказание о Василии.[57] Василию же в настоящем случае нужно было обладать еще большею силою воли и непреклонностью характера. От него с львиной яростью требовал быстрого ответа самый приближенный сановник государя, с уверением, что вслед за ним явится с тою же целью преклонить Василия на сторону ариан и сам император. Как же отразил требование префекта Василий? Вот сказание об этом друга Василиева Григория Богослова:[58] «„Что с тобою сделалось, Василий, — говорил префект, не удостаивая даже назвать его епископом, — как ты дерзнул восстать против самодержца и один больше всех упрямишься? Для чего не держишься одной веры с царем, когда все другие склонились и уступили?“ — „Не могу поклониться твари, — отвечает Василий, — будучи сам Божия тварь“. — „Но что же мы, по твоему мнению? — спросил правитель. — Почему не важно для тебя присоединиться к нам и быть с нами в общении?“ — „Вы — правители, — отвечал Василий, — и не отрицаю, что правители знаменитые, однако же не выше Бога. И для меня важно быть в общении с вами; впрочем, не важнее, чем быть в общении со всяким другим из подчиненных вам, потому что христианство определяется не достоинством лиц, а верою“. Тогда правитель пришел в волнение, сильнее воскипел гневом, встал со своего места и начал говорить с Василием суровее прежнего. „Что же, — сказал он, — разве не боишься ты власти?“ — „Нет, что ни будет и чего ни потерплю“. — „Даже хотя бы потерпел ты отнятие имущества, изгнание, истязание, смерть?“ — „Ежели можешь, угрожай иным; а это нимало нас не трогает“. — „Как же это и почему?“ — спросил правитель. — „Потому, — отвечает святитель, — что не подлежит описанию имуществ кто ничего у себя не имеет; разве потребуешь от меня и этого волосяного рубища и немногих книг, в которых состоят все мои пожитки. Изгнания не знаю, потому что не связан никаким местом; и то, на котором живу теперь, не мое, и всякое, куда меня ни кинут, будет мое. Лучше же сказать, везде Божие место, где ни буду я пресельником и пришлецем (Пс. 38:13). Смерть же для меня благодетельна: она скорее препошлет к Богу, для Которого живу и тружусь, для Которого большею частью себя самого я уже умер и к Которому давно поспешаю“. — Правитель, изумленный сими словами, сказал: „Так и с такою свободою никто доселе не говаривал передо мною“. — „Может быть, — отвечал Василий, — ты не встречался с епископом: иначе, без сомнения, имея дело о подобном предмете, услышал бы ты такие же слова. Ибо во всем ином, о правитель, мы скромны и смирнее всякого, это повелевает нам заповедь, и не только пред таким могуществом, но даже пред кем бы то ни было не поднимаем брови; а когда дело о Боге и против Него дерзают восставать, тогда, презирая все, мы имеем в виду одного Бога. Огонь же, меч, дикие звери и терзающие плоть когти скорее будут для нас наслаждением, нежели произведут ужас. Сверх этого оскорбляй, грози, делай все, что тебе угодно, пользуйся своею властью. Пусть слышит о сем и царь, что не покоришь себе нас и не заставишь приложиться к нечестию, какими ужасами ни будешь угрожать“. — „Император хочет немногого, — были предпоследние слова префекта Модеста;[59] — он хочет только, чтобы исключено было из символа слово единосущный“. Но святитель решительно сказал: „Царю стать членом Церкви — это весьма важно, но допустить исключение в изложении веры хотя бы одного слова или прибавление и даже переменить порядок в написанном никак не соглашусь“».[60]