Святочная повесть

— Не спеши, — отвечал змей, — ты возьмешь его сам, когда подойдет время. А оно уже рядом и стучится в дверь. Хотя я бы, честно говоря, не ответил на этот стук, намаешься ты с этой вечной жизнью. М-да... Когда человек творил Грех, он знал что делал, ха-ха-ха-ха... Какое прекрасное это создание — Грех. А звучит как, а? Хоть человек есть ничтожество, сто раз повторю, но этим своим творением он может гордиться. Грех — это протест против жизни, против вечной жизни, которой ты так домогаешься. Это торжество свободной воли, это торжество сильного человека, человека мысли над слюнтяями и простаками, грех — это та изюминка, без которой жизнь была бы совсем скучной и поганой. И горжусь, что приложил к созданию сей пупырчатой очаровашки свое слово, веское, ласковое, ласкающее слово. Так вот, подполз я к прародительнице Еве и прошептал-прошипел ей:

— Уговори мужа твоего Адама съесть запретный плод с древа познания...— Росло такое роскошное деревце в Раю.— ...Будете вы, говорю, равными Богу, Творцу вашему, знать добро и зло, сами богами будете! До этого ведь царило на земле одно сплошное скучнейшее добро. Убей не понимаю, что в нем хорошего, в добре этом, что с ним так носятся некоторые из людишек? Не понимаю и не приемлю, ты понял, юноша? Хочешь вечно жить, мотай на ус. Усов, правда, у тебя нет еще, но умишко есть. Живой умишко, бойкий, вот и соображай им, что питает разлюбезную тебе вечную жизнь. А?!

На это грозное «А?!» Федюшка быстро-испуганно кивнул головой, но все же сказал:

— Но ведь это... когда добро царило, человек бессмертен был? Значит, это добро питало бессмертие в человеке?

— И этот умишко я назвал живым и бойким! — раздосадованно прошелестело из змеиной пасти, и глаза змея при этом вылезли из орбит, увеличившись раз в пять, и быстро же вернулись назад.

— Да просто жалкий недоумок, — пророкотала своим обмораживающим голосом Смерть,

И у пупырчатого комка вдруг прорезался голос:

— Метлой ему по башке, а не вечную жизнь. Для кого ты стараешься, о великий Постратоис? — прорычало из жуткой пасти.

Башка змея почти вплотную приблизилась к Федюшкиному лицу, немигающие без век зенки уперлись в Федюшку обжигающим взглядом.

— Грош цена тому бессмертию, если оно так запросто у вас было отнято. Значит, и не было его, одни слова были, одни обещания, поди-ка теперь проверь, — зловещим шепотом прошипел змей, — да, прародительница Ева послушалась меня и уговорила мужа своего Адама, и они съели запретный плод! И вот всего-то за это вот, всего лишь за ослушание лишил их Бог-Творец бессмертия. Он, Бог, всегда такой, за проявление силы духа — наказывать. А что, скажи мне, есть ослушание, как не проявление силы духа? Когда утром ты варенье запретное жрал, разве не ощущал ты в себе, скажи, торжества дерзости и бесстрашия? Человек должен слушаться одного только своего «хочу», которое порождает его воля. Хочешь, я покажу тебе твое «хочу»?

Федюшка даже удивиться не успел странному вопросу. Из-за клыков раззявленной змеиной пасти выскочил длинный, раздвоенный на конце язычок и вонзился в Федюшкину грудь, свободно пройдя сквозь одежду. Федюшка ощутил легкий укол в груди, собрался было ойкнуть, но через мгновение не ойкнул даже, а вскрикнул громко, совсем уже по другому поводу, перед самым его носом на подрагивающем раздвоенном языке стоял маленький-маленький, со спичку ростом, человечек точь-в-точь Федюшка и лицом, и телом, лицом, правда, не очень, слишком уж капризно-требовательным было его сморщенное личико. Гримаса недовольства чем-то перекосила крохотные черты его, глазки гневно сверкали, а из ротика вдруг громоподобно рявкнуло: «хочу!» Федюшка отпрянул в ужасе: вот тебе и крохотулька, репродуктор на столбе тиши рявкает.

— Не шарахайся от своего повелителя, — с усмешкой сказал змей.

— Как повелителя? Вот этот...

— Он самый. Не гляди, что маленький. Это и есть твое «хочу», коему ты покорный раб. Не смущайся словом, юноша. Раб своего «хочу» есть повелитель жизни, быть его рабом — это прекрасный удел сильного человека, это значит наперекор всему делать то, что тебе нравится. Захотел варенье — беру, захотел присвоить груду камней, то бишь тяжелые снаряды — беру, захотел бессмертия... тут вроде бы и загвоздка, хорошо, конечно, когда носишь в себе такое жадное и громкое «хочу», но ничтожное твое «могу» здесь бессильно, но! Разве могу я, со своим всемогущим «могу» остаться равнодушным к воплю твоего повелителя? Мы с твоим «хочу» давние приятели.

— И мы тоже! — встрял пупырчатый комок, и оба расхохотались. И Смерть вслед за ними задрыгалась, захихикала своим старушечьим хихиканием.

— Ваша кромешность, мне пора, — сказала она вдруг, резко прекратив смех.

— Да! — взревел змей, — хватит пустословить! — Чешуя змея с треском разорвалась, разметалась на кусочки, и Постратоис снова явился в своем первоначальном виде. — Эти несносные огонечки жизни порядочно-таки расколыхались, их избыток меня раздражает.

— А меня так прямо опаляет! — вскричал пупырчатый комок, подпрыгивая на месте.

— Гасить! — взвыла Смерть и подняла вверх руки.