Святочные рассказы

Каролина – дебелая немка, с глупым лбом и еще более глупыми глазами… Совсем телячьи… Она, как бир, как газета, была нужна Фридриху. Она годилась умением читать и писать, и в минуты откровенности признавалась Алексею, что папенька ее имел собственное мастерство, а маменька даже приходилась сродни пастору! Столь высокое положение было принесено ею в жертву прекрасным формам Фридриха, обтянутым в голубое трико с серебряными блестками. В этом костюме он походил, по ее объяснению, на настоящего «хорошего, гладкого рыба», хотя она тут же прибавляла, что «натюрлих, таких красивейших рыбов в природа нет!»

Каролина-трезвая была грозою для глупого Федьки… Он забивался от нее под стол, под лавки по всем углам.

Каролина-пьяная мыла мальчишку, стирала его и кончала тем, что, разревевшись, усаживала ребенка рядом и, обдавая его запахом перегорелой водки, рассказывала ему такие чудные вещи, ради которых глупый Федька был готов перенести вдвое более побоев от трезвой Каролины.

Небо сходило в этот вертеп и сияло мальчику всеми своими неисчерпаемыми солнцами… Живительная весна будила в душе его хиревшие под снегом цветы, и радостно раскрывался он ей навстречу, курясь благодарным ароматом; счастливой росой падали слезы на это детское, но уже измученное сердце…

Разумеется, очень странно было то, что небо выбрало столь скудельный сосуд, как Каролину, для своих откровений глупому Федьке; но если читатели припомнят библейские сказания, то чем же, например, эта самая Каролина была хуже хотя бы Валаамской ослицы? Еще труднее было примириться с тем, что лучи небесного света вселялись именно в Каролину пьяную; но в том мире, где судьба определила вращаться Федьке, иногда именно пьяные и были наиболее людьми. Тут пьянство, с его слезами и покаянными воплями, приближало к Богу тварь, созданную по образу Его и подобию… Так и Каролина: трезвая, она вдохновлялась только красотою форм своего Фридриха; пьяная, она вспоминала о далеком, далеком уголке, о домике, бедном домике деревенского пастора, сплошь потонувшем в чаще маленьких зеленых кленов, окутавшемся сиренью, точно его маленькие окна боялись света и смотрели из-за этой сирени, как больные глаза смотрят на мир Божий из-за синих очков… Пьяной Каролине чудился старик-пастор, такой же слепой, как и его окна; чудилась темная, старая каменная кирка, вся проросшая мхом, лишаями, вся точно изъеденная оспой; кирка, под сводами которой густится тьма, а в этой тьме торжественно, подобно откровению свыше, звучат медлительные вдохновенные напевы органа. Трезвая Каролина помнила только голубое трико с золотыми блестками, делавшее ее возлюбленного Фридриха красивее всякой рыбы; пьяная немка точно въявь обоняла смолистый запах сосновых досок и трудовую суетню в родном доме, стругание брусов и визг пил в мастерской ее отца, ровный закруживающий голову шорох колес в верстаке и поскрипывание ремней, протянутых вдоль потолка… Точно на старую, выцветшую картину брызнули водою, и лица, написанные на ней, ожили, выглянули на свет из мрака; в памяти Каролины возникал кроткий улыбающийся образ ее матери – и вместе с сладкими впечатлениями детства горькое, пьяное сознание всей мерзости окружающего мира проникало в ее взволнованную душу… Каролина каялась, и если Верховный Судия точно ведет список добру и злу, тщательно взвешивает на своих небесных весах хорошие и дурные чувства, то эти пьяные, добрые минуты зачтутся ей за ее трезвое зло; эти дикие, беспорядочные откровения кающейся твари, приняв светлые образы окрыленных Ангелов, поддержат ее грешную душу и укажут во тьме будущего путь к светлым вратам иной, тихой и мирной обители…

Разумеется, Федька любил эти минуты; разумеется, ему нравилось сидеть возле Каролины и, глядя в ее телячьи, на этот раз полные слез глаза, слушать бессвязные рассказы, которые, как отрывочные звуки отдаленного мотива, слетали в душу растроганной немки из далекого прошлого… И тогда именно, когда вся эта артель акробатов, празднуя удачную выручку, орала пьяные песни; когда Алексей выкидывал перед восхищенными зрителями-специалистами самые неожиданные штуки; когда одуревший от общего веселья Волчок безнаказанно примешивал к общему гаму и свой оглушительный лай; когда облака пара густыми слоями наседали на сальные свечи, точно ему, этому смрадному пару, был противен их тусклый свет, точно ему было больно от этого вздрагивания колышущегося пламени; когда даже сам Фридрих, забыв свой бир, рукоплескал Алексею и затягивал что-то ужасно длинное и ужасно нелепое, – в уголку темного подвала, куда робеющее освещение не осмеливалось проникать, останавливаясь, как останавливается турист перед неведомою ему страною, пьяная Каролина, близко наклоняясь к лицу глупого Федьки, гладила его взъерошенную головенку и, припоминая свою мать, старалась внушить брошенному мальчику то же самое, что внушали ей в далеком чистом детстве.