Святой Фома, апостол современности

И вот мы, столь ничтожные в тени этого гиганта, должны стать в какой-то мере причастны его духу, потому что мы его ученики. Но мы не такие уж дети, чтобы пытаться, как некоторые нам советуют, поступить с современными философами, такими как Декарт, Кант и Бергсон, как св. Фома поступил с Аристотелем, — принять их за своих учителей, согласиться с их принципами. Как будто можно проделывать с заблуждением то же, что и с истиной, как будто для того чтобы построить дом, нужно без конца переделывать фундамент! Нет, от нас требовалось полностью отбросить принципы и дух современной философии — потому что они стремятся приравнять тварного человека к Богу — и полностью связать себя с принципами св. Фомы, храня им верность, которая никогда не будет достаточно чистой, не допуская никакого приуменьшения и никакого смешения, так как ассимиляция возможна, только если организм чист и целостен. Это значит осветить светом св. Фомы интеллектуальную жизнь нашего века, мыслить себе наше время в этом свете, стараться формировать, оживлять, направлять в этом свете все материальные сферы жизни, все, что столь богато тем драгоценным человеческим качеством, которое мир и его искусство, философия, наука приготовляли и, увы, расточали на протяжении четырех веков. Это значит попытаться спасти все, что есть еще жизнеспособного в современном мире и переосмыслить все это, чтобы привести в порядок, в совершенный порядок мудрости, эти движущиеся созвездия, эти млечные пути духа, которые под гнетом греха опускаются к распаду и смерти. Разумеется, я не думаю, чтобы такое мероприятие удалось полностью. Такая надежда говорила бы об огромных иллюзиях относительно человеческой природы и хода его истории, но необходимо и достаточно, чтобы были спасены добытые сокровища и чтобы все, кто любит истину, могли ее познать.

7. Как мы уже говорили, ничто низшее по отношению к разуму не способно излечить разум. Но из того, что здесь, на земле, лучше разума, следует назвать внушенное Богом милосердие. Если возврат к разумному порядку должен быть делом самого разума, то разуму в этом деле нужна помощь Того, кто есть основание его света и кто царствует в умах лишь силой милосердия. Если философия и богословие св. Фомы основаны и покоятся исключительно на объективных необходимостях, проявляющихся либо в естественном разуме, либо в разуме, освещенном верой, то разум человеческий слишком слаб по своей природе и подпорчен первородным грехом, а мысль св. Фомы отличается столь высокой интеллектуальностью, что действительно, для того чтобы нам, человеческим субъектам, эта мысль стала доступной, необходима сверхъестественная благодать, которая поддерживалась бы в нас благодаря высокой святости и уникальной миссии св. Фомы; и чтобы она жила и продолжала жить среди людей без искажений, нужно укрепление даров Святого Духа, данных каждому христианину и возрастающих вместе с возрастанием святой благодати и милосердия.

Было бы серьезным самообольщением не признавать эти истины. Они, в частности, с распространением томизма стали даже более насущными. Когда это учение мудрости распространяется среди людей, то следует опасаться, как бы оно в один прекрасный день не стало такой же модой, как и софизмы ее противников. Разве сама система официального образования не начинает интересоваться всерьез учением св. Фомы, забыв о знаменитых сумерках и невежестве Средневековья? Я хочу сказать, что среди докторских диссертаций, хранящихся в Сорбонне, впечатляющее количество посвящено философии томизма. Мы себя с этим, разумеется, поздравляем. Но мы не скрываем, что если исследованием этой философии займутся умы, плохо подготовленные и переполненные новейшими предрассудками либо подверженные их влиянию, то возникнет риск изучения ее не в том свете, который ей подходит, а отсюда возможны ущербные, неполные по охвату и искажающие суть дела интерпретации. Мы с этим уже встречались, и не только в работах университетских историков.

Тому, как пресечь эту опасность, наставляет нас сам св. Фома, и своим учением, и, может быть еще эффективнее, собственным примером. Разве он не убедил своего товарища Регинальда[XXIV] в том, что своих знаний он достиг прежде всего с помощью молитвы? Разве каждый раз, когда он собирался изучать, спорить, писать или диктовать, он не прибегал прежде всего к таинству молитвы, разве не плакал перед Богом, чтобы научиться истине? Разве метафизическая мудрость и богословская мудрость не были у него ступеньками к трону премудрости Святого Духа? Разве этот величайший из Докторов не был вознесен к столь высокой мистической жизни, что после восторга от общения с Богом ему показался неинтересным человеческий способ познания? Он остро предчувствовал свет вечности и умер, не завершив свою работу.

О последних его трудах писали блестяще. В энциклике «Studiorum ducem»[XXV] великолепно показано характерное для него единство жизни исследователя и молитвенника. В этом тайна и его святости, и его мудрости.