Святой Франциск Ассизский

В другой раз Джинепро назначили поваром на кухню, и он огорчился, ибо работа эта отвлекала его от молитв, и потому решил настряпать сразу на две недели. Он отправился в селение, попросил у людей огромные кастрюли, потом попросил мяса, салата, кур, яиц, зелени, вернулся в монастырь, разжег сильный огонь и стал варить все вместе — кур прямо в перьях, яйца в скорлупе, травы с кореньями, покрытыми землей. Стали возвращаться к обеду братья, и один из них, заглянув в кухню, увидел, что брат Джинепро мечется от одной кастрюли к другой, перемешивая варево палкой вместо поварешки — та была слишком коротка, он ведь не мог подойти к полыхавшему очагу. Товарищ его посмотрел на него с изумлением, посмеиваясь про себя, но не проронил ни слова, а когда вышел из кухни, сказал остальным братьям:

— Должен вам сообщить, что сегодня брат наш постарался на славу.

Наконец брат Джинепро велел звонить к обеду и вошел в трапезную, раскрасневшийся от печного жара и от работы. Поставив на стол почти всю пищу, он сказал братьям:

— Ешьте вволю, потом мы пойдем молиться, я приготовил еду на две недели.

Тут предложил он им варево, которое поросята не стали бы есть, а он же расхваливал его, чтобы сбыть поскорее с рук; а увидев, что братья к еде и не притрагиваются, воодушевил их такими словами:

— Курочки эти утешат ваш разум, стряпня моя сбросит с вас усталость. Она такая вкусная!

Братья виновато рассмеялись, увидев в этой мешанине и любовь к Богу, и тягу к молитве, и презрение к чревоугодию, но учитель не позволил брату быть столь легкомысленным и слишком вольно пользоваться Божьей милостью. Одумавшись, брат стал на колени посреди трапезной и признал свою вину, объявив, что ему надо вырвать глаза, а может, и повесить за все грехи, а потом плача удалился и целый день не показывался.

Не по указанию, но по природному дарованию брат этот был шутом среди рыцарей Круглого Стола, и, как у придворных шутов, в каждой выходке его таилось скрытое предостережение. Но основа его шуток была не той, что у странствующих забавников — шутки эти рождало милосердие. Так однажды получил он страшный нагоняй за то, что отдал нищей несколько серебряных колокольчиков, которые украшали алтарь, и подумал, что ругавший его наставник, наверное, охрип от такого количества упреков, надо бы приготовить ему хорошую похлебку. Поздно ночью постучался к наставнику с миской в одной руке и свечой — в другой.

— Что это? — спросил тот.

А брат ответил:

— Сегодня, когда ты, отец, бранил меня, я услышал, что голос твой охрип. Я подумал, что ты чрезмерно утруждаешь себя, и приготовил для тебя эту мучную похлебку. Прошу тебя, отведай ее, она умягчит тебе и горло, и грудь.

Естественно, наставник пришел в ярость и велел ему убираться, но брат Джинепро, увидев, что мольбы и увещевания не достигают цели, простодушно сказал:

— Отец, раз ты не желаешь мучной похлебки, приготовленной для тебя, подержи свечу, а я поем.

Эта шутовская выходка была прекрасным уроком. Она могла возмутить кого угодно, но наставник, истинный францисканец поступил так, как подобало последователю того, кто желал, чтобы старший из его братства уступал место меньшему. Оценив благочестие и простодушие брата он сказал:

— Ну, раз уж ты хочешь, давай поедим вместе. Они дружно опустошили миску мучной похлебки, сваренной милосердным Джинепро, и возрадовались от благоговения, а не от еды.

Когда святой Франциск узнал об этом подвиге, он сказал: «Хотел бы я видеть целый лес такого можжевельника»[18], и был прав, ибо у брата Джинепро были задатки шута, но сердце героя, и это подтвердилось несколько лет спустя, когда его приняли за мятежника, покушавшегося на жизнь дворянина из Витербо, и арестовали, и пытали жестоко, он же не обличал ошибки, но отвечал, что он и есть тот преступник, самый грешный человек на свете, заслуживающий смерти. Тогда решили привязать его к хвосту лошади, чтобы она волочила его по земле. К счастью, когда его привязывали, пришел гвардиан из ближнего монастыря и узнал голос, который молил: «Полегче, полегче, ногам больно!» Он закричал, чтобы невиновного освободили, снял с себя рясу, чтобы одеть бедного обнаженного брата, а тот, которого остроумие не покидало и перед лицом смерти, весело отказался: «Ну, гвардиан, слишком ты толст! Твоя нагота худшее зрелище по сравнению с моей».

Мальчишество, сиявшее смехом и сильное добродетелью, было по душе святому Франциску. Он полагал, что жизнь слишком сурова, если в ней одна лишь доблесть, если же она заполнена одним лишь весельем, она бессмысленна — надо чередовать работу и смех, с иронией глядеть на преходящее и стойко защищать вечное. Все это доставляло ему чистую радость — но не совершенную.

КРАСОТА ДУХА