СВЯТОЙ ГРААЛЬ

Из дворца двигался кортеж, возглавляемый духовенством со святыми Евангелиями, крестами и хоругвями. Над городом разносились песнопения. За священниками следовал в богатых одеждах король со своей огромной свитой и многочисленной охраной.

– Похоже, я был прав, – сказал Шарль. – Глянь-ка на ту особу. Это Орабль, та самая сарацинка, привезённая герцогом из Испании. Видишь, епископ ведёт её за руку? Это её будут крестить.

Народ толпился возле украшенной лентами и коврами церкви, ожидая приближения процессии.

– Хоть бы разок побывать в обществе этих шикарных господ, – проговорил Шарль, облизываясь. – А как бы я хотел потрогать ручки и ножки этих благородных дам!

– Ты же монах! – удивился Хель.

– Монах я по одежде, а в душе я философ и искатель истины. Ты же сам требуешь от меня, чтобы я мыслил широко, а как можно рассуждать, скажем, о первородном грехе, ежели не проникнуть в тайны женских прелестей.

– Трепло толстопузое, – засмеялся Ван Хель.

Место, откуда они наблюдали за процессией, находилось довольно далеко от церкви, поэтому видели они немного, а слышали и того меньше. Но когда по окончании службы те немногие из пышной королевской свиты, кто был допущен внутрь, вышли наружу и король произнёс несколько слов, толпа восторженно взревела, замахала руками, вверх полетели шапки. Герцог Прованский отвязал висевший у него на поясе кошелёк и, насыпая в ладонь монет, принялся швырять их в толпу. Народ ринулся подбирать деньги, отталкивая друг друга. Началась давка, поднялся крик, стражники опустили копья и пытались оттеснять толпу, но люди не отступали. Слышались вопли: «Нет, это моё! Не уйду! Убирайся прочь со своим копьём!»

– Вот она, государева щедрость, – почти равнодушно заметил Ван Хель.

– А ведь там непременно раздавят кого-нибудь, – заволновался Шарль. – Из-за презренного металла…

– Что люди ценят превыше всего, из-за того и гибнут, – ответил Ван Хель.

– Ты так спокойно говоришь об этом, – возмутился Толстяк. – Неужели в тебе нет ни капельки сочувствия к этим несчастным?

– Почему я должен сочувствовать им? Смерть бросила им приманку в виде серебряных монет, они с готовностью заглотили эту наживку. Нет, я никогда не сочувствую дуракам.

– Ты называешь тех несчастных дураками?

– Да.

– Они же просто пришли посмотреть на красивых людей.

– Они пришли развлечься и поживиться на дармовщинку. Я таких презираю. Хлеба и зрелищ! Всё это уже было. И всё это будет всегда. Если опыт ничему не учит людей, почему я должен сочувствовать их глупости?…

– Ты слишком суров к людям, – пробурчал Толстяк.

– Суров, но не жесток. У меня есть такое право. Я повидал больше, чем ты можешь себе представить, даже если твоё воображение разыграется не в меру.

– Я бесконечно уважаю тебя, Хель, – сказал Шарль очень печально, – но там, – Толстяк указал на кишащую толпу, – есть и старики. А они тоже кое-что знают о жизни. Ты не настолько стар, чтобы быть мудрее всех.

– Некоторые проживают очень долгую жизнь, но так и не понимают ничего.

– Пусть так. Но всё же нельзя настолько равнодушно взирать на человеческую боль, как это делаешь ты, – с горечью ответил Шарль. – Жизнь даётся нам всего один раз.

Хель усмехнулся.

***

Они ехали на небольшой телеге, запряжённой стареньким мулом. Единственной их поклажей был сундук Толстяка, где Шарль хранил свои рукописи и несколько имевшихся у него книги. Поверх монашеской рясы Шарль набросил огромный меховой плащ с капюшоном. Ван Хель облачился в короткую кожаную куртку мехом наружу, шерстяные штаны и войлочную шапку. На поясе у него висели два ножа, а на спине он пристроил меч в строгих, но изящных ножнах, потёртый ремень которых тянулся наискось через грудь и придавливал косматый мех куртки. Отправляясь в путь, Хель всегда держал меч за спиной и никогда не пользовался плащом.

Вечером третьего дня они остановились в мрачной деревне и увидели собравшихся перед церковью людей. Только что прошёл дождь, смешанный со снегом, и в воздухе висела сизая муть. На скользких каменных ступенях церквушки стоял сутулый священник в забрызганной грязью рясе и потрясал над головой длинной палкой, на верхнем конце которой была закреплена поперечная перекладина с привязанной к ней линялой синей тряпкой с нашитым на неё белым крестом, что придавало палке с крестовиной некое сходство с хоругвью. Лицо священника раскраснелось от холода, губы дрожали, но он не обращал внимания на пробирающий до костей ветер и простуженным голосом обращался к толпившимся перед ним крестьянам: