Святой Грааль. Во власти священной тайны

Итак, эти поэмы глубоко символичны и нелегки для восприятия, но насыщены идеями. Поэт у Уильямса борется, порой безуспешно, с философом. Однако стихи сами по себе блистательны и чеканны, как заклинание; слова льются и звучат, как старинная музыка. Приведем лишь два резко контрастирующих примера. Так, Талиесин приходит на мессу Ланселота в самом конце поэмы «Талиесин в Логрии»:

Я пришел к алтарю, когда росою сверкала трава,
и он, не священник по сану, воспел священные мессы слова.
Алтарь был весьма древний камень, лежавший поверх камней
из стен Карбонека и Камелота и Ворсовых костей.

В броне и доспехах он предстоял пред земляной солеёй;

львы скалились на его одеянии, окропленном кровью живой,
глядя в разные стороны; у него — ни шлема и ни меча
и руки пусты, как у лютеран, что стоят, молитву шепча.

Строго продуманная простота лексики и места действия резко отличаются от следующего пассажа, являющего собой кульминацию миссии Талиесина: заклинаний Мерлина и Брисена в начале мессы. Великолепие всегда было одним из атрибутов Грааля, и в этом пассаже Уильямс раскрывает ее всеми доступными лексическими средствами в образах, которые, «будучи созданы однажды, становятся для нас одним из средств, посредством которых мы соприкасаемся с реальностью»:

Звезды исчезли, кончились; светящийся мрак
под действием чар сгустился до цвета порфиры —
цвета звезды Империи, пылкого лона женщины

и торжественного величия Императора. Внутри
светилась некая странная точка
глубоко в области Логрии;
казалось, она проглотила все звезды лета,
опустошив порфирную ночь от всего ее содержимого, —
она, совсем крошечная, темно-розовая, светящаяся,

словно яйцо светлячка или даже (за гранью плоти и духа,
если только искусство королевского барда
при дворе в Камелоте
после всех его странствий сумеет найти слова для духа и плоти)
точка смыкания триединства Нераздельной Троицы,
когда все венцы и все хоры исчезают
и все видимое и слышимое уже ничего не стоит.

Уильямс использовал артуровскую легенду в качестве образца для своей индивидуалистической и в то же время подчеркнуто христианской философии. И хотя сюжеты и коллизии старых повестей сохранены, характеры и ценности у него совершенно иные. И однако его произведение неким мистическим образом явилось одним из величайших творений во всей артуровской литературе, в нем, как верно заметил К. С. Льюис, поэт и лирический герой сливаются воедино:

«Это, с одной стороны, вполне модернистское произведение, но оно спонтанно вырастает из книг Мэлори, и если король, и Грааль, и все спутники Галахада до сих пор служат — и служат превосходно — раскрытию мыслей поэта XX века, то это потому, что он более глубоко проник в то, что полуосознанно имели в виду старинные писатели, и показал, что важность этих идей останется неизменной до тех пор, пока на свете не исчезнут попытки соединения христианства с цивилизацией».

Для Чарльза Уильямса Грааль — символ возможности совершенного союза между землей и небом; это не просто встреча отдельной души с Богом, как это имело место в средневековых романах, а величественное, посланное человечеству откровение, бросающее дерзкий вызов темным и противоречивым свидетельствам истории.

Пересказы

Чарльз Уильямс практически полностью переработал повести и легенды о Граале, создав свой собственный новый миф. Другие писатели предпочитали более близко следовать средневековым оригиналам, создавая свои собственные вариации на темы этих историй и вводя новые идеи, не меняющие основной линии оригинального повествования.