Святой конунг

С каждым месяцем гнет датчан возрастал. Невзирая на неурожай и низкие доходы, король не отказывался от своих прав. Он требовал обычные налоги: с каждого двора ведро масла и ляжку трехгодовалого бычка, а с каждой кухни — меру муки. К тому же каждая женщина должна был отдать столько льняной пряжи, сколько намотается вокруг ее большого и указательного пальцев; и пальцы у женщин в этот год стали значительно короче.

Кальв со своими работниками постоянно бывал в эту осень на охоте, чтобы как-то прокормиться. Свежеснятые шкуры развешивались для просушки, издавая острый запах.

В день святого Андреаса Кальв зашел в большой зал. Там были Сигрид, Суннива и кое-кто из работников. После того, как она рассказала ему о Сигвате, он старался не смотреть, как она ткет.

Его взгляд остановился на Сунниве.

Она сидела на маленькой скамеечке возле матери и играла, и только теперь он заметил, как она похожа на своего отца.

Увидев его, девочка встала и направилась в его сторону, протянув к нему ручонки. И он заметил быстрый, боязливый взгляд Сигрид; и он скорее почувствовал, чем услышал ее вздох облегчения, когда наклонился и взял девочку на руки.

Суннива завизжала от восторга, когда он поднял ее над головой, и когда он опустил ее на пол, она стала прыгать и кричать: «Еще! Еще!» Но он покачал головой, направился к почетному сидению и сел. Встав со скамьи, Сигрид подошла и увела девочку; она снова посадила ее рядом с собой на скамейку.

Кальв смотрел на них; забота Сигрид о дочери был для него ножом острым в сердце. Он насупил брови, ему не хотелось испытывать такое чувство.

Он считал, что простил Сигрид. Он помнил о том, что сам был неверен ей, когда находился в походе. И если никто не ждет верности от мужчины, то и женщинам подчас приходится нелегко.

Однако никто не ожидает от женщины, чтобы она признала такого ребенка своим и не спускала с него глаз. В сущности, и от него такого никто не ожидает. Но дело обстоит так, что другого выхода просто нет.

«Тролли бы утащили этого Сигвата! — вдруг подумал он. — Так поступить с Сигрид!» Либо он должен был поговорить с Кальвом в Каупанге, в тот раз, когда оба они хотели на ней жениться, чтобы уладить дело. Либо ему следовало вести себя порядочно и держаться от нее подальше.

И, глядя на улыбку Суннивы, Кальв думал, что это Сигват насмехается над ним.

Сигрид была больше занята Суннивой, чем своей работой. Девочка быстро успокоилась, когда она дала ей поиграть мотком ниток, но все-таки она продолжала разговаривать с ребенком.

Ей хотелось, чтобы девочка меньше приставала к Кальву; его приветливость была явно неестественной. И вместе с тем ее не покидала надежда, что он в конце концов полюбит девочку, вопреки всему: девочка была красивой и послушной.

Взгляд ее остановился на нем, сидящем на почетном сидении, сдвинувшем брови и слегка наклонившем вперед голову. В его лице уже не осталось ничего ребяческого, как это было в первые годы их брака. Тоска, овладевшая им после смерти короля Олава, оставила на его лице свой отпечаток, а горечь последних месяцев прорезала глубокие складки на его щеках и лбу.

В последнее время он удивлял ее; он был приветлив, но явно чуждался ее. После возвращения из похода он перевел детей из их спальни и сам занял их кровать, но не прикасался к Сигрид. Сигрид считала, что он завел себе любовницу — но в таком случае они хорошо скрывали свои отношения.

И ей было тяжело сознавать, что этот грубый, бесчувственный человек, которого она узнала этой осенью, был тем добрым и терпеливым Кальвом, которого она знала десять лет. Ей казалось совершенно невероятным, что человек может быть таким разным.

Она понимала, что к ней домой из похода вернулся викинг, вор и насильник.

Сигрид вспомнила об Эльвире, каким он был в Каупанге. И, сидя за ткацким станком, она думала о нем, его жизни и борьбе.

Она понимала, что покончить с жизнью викинга его заставили не только обычаи и устои, с которыми он познакомился в других странах. Его заставило это сделать христианство, не дававшее ему покоя на протяжении многих лет.

И он отвернулся от него потому, что не мог быть в христианстве хёвдингом, сделать себя святым; а этого Эльвир Грьетгардссон, потомок Одина, вынести не мог. Но он напрасно пытался убежать от нового учения; оно требовало от него больше, чем он хотел дать. Оно требовало, чтобы он относился с презрением к тому, что ценил выше всего: воинскую доблесть и жестокость, гордыню в большом и малом, гордость отпрыска рода Ладе. И вместо этого от него требовалось, чтобы он превыше всего ставил то, что презирал: смирение и мягкость. Как мог он, рожденный быть мужчиной и хёвдингом, вырабатывать в себе качества, подходящие больше для какой-нибудь рабыни?