Святой конунг

Хелена стояла на коленях перед крестом, висящим на стене, уткнувшись лицом в землю и не шевелясь; Сигрид сначала подумала, что она спит. Хелена не шевелилась, пока Сигрид громко не позвала ее по имени. Сигрид присела возле двери и стала ждать.

Через некоторое время Хелена встала и направилась в ее сторону. Сигрид тоже встала. Она ужаснулась, увидев, какой худой стала Хелена; на лице ее были только глаза, которые устрашающе сверкали.

Сигрид подумала, узнает ли ее Хелена. Но опасения ее были напрасны. Хелена протянула ей руку — настолько исхудавшую, что Сигрид едва осмелилась ее пожать.

— С возвращением тебя, Сигрид, — сказала она, — я ждала тебя.

— Ты знала, что я вернулась? — с удивлением произнесла Сигрид, уже готовая поверить, что эта отшельница предсказывает будущее.

— Я слышала, что ты вернулась в Эгга.

— А-а… — с облегчением произнесла Сигрид. И она показалась самой себе смешной: Хелена была всего-навсего Хеленой, хотя и страшно исхудавшей.

— Я принесла тебе еду, — сказала она, указывая на корзинку, стоящую у порога. — Лучше ее внести сюда, пока в корзину не залезли муравьи.

— Пусть муравьи тоже поедят, — сказала Хелена. — Оставь корзину там. Мне много не надо.

— Судя по твоему виду, тебе нужно больше, чем им, — сердито произнесла Сигрид. Она принесла еду не для того, чтобы кормить здесь муравьев.

Она стояла и смотрела на руки Хелена; на них были шрамы, как от ударов кнута. На миг к горлу у нее подступил ком, но она тут же взяла себя в руки и отвернулась.

Но Хелену не рассердил ее пристальный взгляд. Она рассмеялась.

— Просто удивительно, как мало надо человеку, когда у него есть Бог, — ответила она на замечание Сигрид по поводу еды.

Сигрид ничего на это не сказала, ей стало стыдно при мысли о том, как много она всегда требовала сама. Тем не менее, она внесла корзинку и решительно поставила на скамью.

Подойдя снова к двери, она некоторое время стояла молча. Шрамы на руках Хелены напомнили ей о том времени, когда она сама накладывала на себя наказания сверх того, что требовала от нее церковь; но она никогда даже не мечтала зайти так далеко!

И тут она задала вопрос, который вертелся у нее на языке с тех самых пор, как она узнала, что Хелена покинула Эгга:

— Как же ты решилась бросить своих детей?

— Если на то воля Бога, чтобы я была здесь, Он позаботится о них, — убежденно ответила Хелена.

— Откуда ты знаешь, что Бог желает этого?

— Я знаю это, — уверенно ответила она. — Помнишь, как однажды мы были с тобой в Каупанге? — продолжала она. — Ты вышла со мной на берег и показала мне стапели, оставшиеся от «Длинного Змея»?

В тот раз я сказала тебе, что мне хотелось бы жить так, как я сейчас живу. Но священник Энунд сказал, что я бегу от жизни; он сказал, что я должна подождать, пока у меня не появится что-то такое, чем я могу пожертвовать ради Господа.

Потом наступило время, когда я, наконец, начала искупать свои грехи, и я попробовала принести в жертву все, что было для меня дорого. Но в конце концов я поняла, что все, чем я жертвую, не имеет никакой ценности, пока я, ради Господа, не отвернусь от самого дорогого в жизни: я поняла, что я должна покинуть своих детей.

Сигрид не нашла, что ответить. Не мешкая, она поскакала домой. И всю дорогу ей казалось, что она видит перед собой грустные глаза Грьетгарда Харальдссона.

Она вернулась в Эгга в мрачном настроении. Она пошла к священнику Энунду и рассказала ему о своей поездке. При этом она сказала — и это было правдой, — что Хелена кажется более счастливой, чем была после смерти Грьетгарда.

Отвечая ей, Энунд как будто говорил сам с собой, глядя в пространство:

— Это я крестил Хелену. И я назвал ее в честь святой Хелены, нашедшей крест Христа. Наша Хелена тоже нашла свой крест. И мне хотелось бы только, чтобы это был истинный крест.

В эту осень Сигрид ездила вместе с Кальвом на тинг в Мэрин, и эта поездка ее очень обрадовала.

Когда она раньше бывала на тингах с Кальвом, для нее было естественным видеть, его хёвдингом всего Внутреннего Трондхейма; теперь же дело обстояло иначе.

Ее удивило, что он занял свое место с таким видом, будто и не покидал его; что люди, даже не знавшие его до этого, безропотно подчинялись его власти, принимая его решения без всяких возражений.

И сам Кальв воспринимал это как должное.

И только теперь Сигрид поняла, как трудно приходилось Кальву в изгнании, оторванному от этих мест и этих людей, которых он считал своими, от всего того, что составляло смысл его жизни. Она поняла, что он еще сильнее, чем она привязан к Трондхейму, к его обычаям и законам.

Но она начала также понимать, в чем состояла его самая большая ошибка: в том, что он хотел поставить себя выше всего этого. «В ведро нельзя налить больше, чем оно вмещает», — сказал Энунд. И Кальв был того же мнения, вполне довольствуясь положением лендмана из Эгга.

И все-таки Сигрид чувствовала себя чужой во Внутреннем Трондхейме. Даже в Мэрине, к которому она должна была быть привязана всеми нитями своей жизни, она чувствовала себя гостьей, посетившей место, о котором слышала в каком-то предании.