Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

Он вполне допускал, что никогда больше не увидит ее, ибо она стала монахиней. Он не просил и не собирался просить у Коричневого Пони подтверждения его слов, что, как только они покинут Новый Иерусалим, он отменит свой приговор о ее бессрочной ссылке. У него не было никаких оснований предполагать, что папа помнит свое обещание и сдержит его, и просить его он не мог. Он понимал, что буквально сходит с ума, и источником его космического помешательства был воспаленный кишечник; эти страдания усугублялись чувством вины, от которого у него ум за разум заходил в лето 3246 года от рождения Господа нашего, года Реконкисты; он не имел ничего общего с предыдущим годом, когда Нимми убил несчастного новобранца, ибо в том году Чернозуб не страдал от лихорадки и расстройства желудка.

Эти дни, когда он сходил с ума, вынудили его вести затворнический образ жизни. Только ответственность, которую он нес перед Либрадой, только обязанность вернуть ее к месту рождения, удерживали его от желания отбросить все надежды и исчезнуть. Он допускал до себя отца Наступи-на-Змею, но не исповедовался ему. Одна лишь мысль об исповеди усиливала расстройство пищеварения. Высокомерная отстраненность папы сделала его совсем чужим человеком. Путешествие было сплошным страданием, и каждые несколько дней выпадали часы, когда Чернозуб сдавался горячке и не контролировал свое поведение.

В один из таких горестных дней утешать его явился покойный папа Амен.

— Твой Христос — это подлинный человек, у которого нет личности, — на рассвете сказал ему Амен Спеклберд. — Он не прибегает ни к чьей чужой маске; он приходит и исчезает в твоем лице, которое и является его маской. Он приходит и уходит, как ему вздумается, он появляется на носу и на корме, и твоя маска совершенно не мешает ему. Она видит себя только в зеркале. Но настоящий Иисус, что без маски, жив и здоров; он спокойно сидит себе в одиночестве под мостом, где спит Христос и страдает желудком.

— А не являются ли наказанием сами по себе грехи как таковые? — задал Чернозуб дерзкий вопрос. Казалось, он помнил, что Спеклберд говорил нечто подобное во время девяти дней их совместного молитвенного бдения.

— Таким наказанием, как твоя встреча с дочкой старого Шарда? — с улыбкой ответил папа и исчез, прежде чем Нимми успел сказать, что она не была смертным грехом.

Кроме того, что Чернозуб был болен и телом, и духом, побегу мешал и другой фактор. Далеко вне поля зрения за линией южного горизонта на восток параллельным курсом двигался другой караван, а за ним мог появиться еще один. Было слишком много шансов попасться. Обычно пыль от другого каравана была видна и днем, а ночами мерцали костры, которые разводили караванщики. Когда фургоны поднимались на невысокие холмы, вдали появлялись смутные очертания повозок и всадников. Некоторые из фургонов поблескивали на солнце, словно были сделаны из металла, но в конце дня из-за жары казалось, что даже холмы отлиты из докрасна раскаленного железа. Конные Кочевники держались поодаль от таинственного каравана — так им было приказано. Никто из тех, с кем доводилось разговаривать монаху, ничего не знал о нем кроме того, что он вышел из Нового Иерусалима вскоре после папского каравана, а кто-то, кто знал кого-то, кого знал Вушин, сказал, что он везет секретное оружие и что его возглавляет магистр Дион.

Через несколько дней Чернозуб убедился, что они вступили в страну высоких трав, в прерии. Для этого ему не нужно было даже вставать с мешка с кормом, на котором он лежал у заднего борта дергающегося на ухабах фургона. Он знал — и потому, что проезжающие мимо воины начали говорить на диалекте Кузнечиков, и потому, что рядом с ними бежали собаки. Псы отнюдь не проявляли дружелюбия при первых встречах с Дикими Собаками и громогласно облаивали церковников и жителей Нового Иерусалима. Именно из-за них Чернозуб стал устраиваться на ночь не под фургоном, а внутри его.

Как-то утром в задок фургона вцепился догнавший его человек, который, отчаянно вопя, отбивался от своры животных, смахивавших на волков. Чернозуб помог ему забраться внутрь. Рычащий пес не собирался отпускать его голень. Либрада зарычала. И кугуар, и монах одновременно кинулись на собаку. Нога человека была обтянута штаниной военного мундира, и он продолжал орать, пока Чернозуб лупил пса оглоблей, одновременно придерживая огромную кошку.

— Слава Богу! И спасибо тебе, Нимми. Я и не знал, что ты с нами.

— Аберлотт! Какого черта ты здесь делаешь?

— Всего лишь участник крестового похода. Вушин разрешил мне присоединиться к команде. Черт возьми, никак идет кровь. Это все твоя кошка.

— Ты все время был в караване?

— Конечно, но сегодня первый день, как я свободен.