Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

Папа, на которого, казалось, никто не обратил внимания, сел. Не было никакого рокота протеста, его даже никто не поблагодарил за высказанное мнение. Та власть, которой он обладал, как Чернозуб сам видел, над конклавом в Валане, сошла на нет. Может, сказалась ночь в Мелдауне или его красноречие оказалось бесполезным в присутствии военачальников и их воинства; при желании они воспринимали его как выдающегося оратора, но в эти дни у них не было настроения вести долгие разговоры.

Или, может, все дело было в деревьях. Их было так много, они подступали со всех сторон и казались едва ли не воплощением зла. Чернозуб прикоснулся к кресту, который носил под рясой, и, как каждый раз, когда впадал в панику, воззвал к образу святого Лейбовица. Но вместо иронической улыбки святого Айзека Эдуарда он увидел раскаленный шар солнца пустыни и внезапно испытал такой прилив тоски по дому, что чуть не свалился с лежанки в фургоне.

— В чем дело? — прошептал Аберлотт. — Ты в порядке?

— А ты? — ответил Чернозуб.

Воины, стоявшие с краю толпы, снова начали выкрикивать свое «тра-та-та». Они устали от ожидания сражения. И в той же мере они не хотели въезжать верхом в город, защитники которого стреляют по ним из окон «больших домов».

— Что бы ни говорил его святейшество, они собираются выжечь их, — сказал Аберлотт. — Куда ты собрался?

Элтур Брам снова поднялся, чтобы взять слово. Чернозуб пробрался сквозь толпу к большой канаве, на краю которой даже в этот час, даже при всем ожесточении дебатов, тужась, сидели страдальцы.

Когда он вернулся к лагерному костру, вокруг него стояла такая плотная стена людей, что пробиться сквозь нее было невозможно. Вождь Кузнечиков продолжал говорить. Чернозуб горел в очередном приступе лихорадки и чувствовал сильную слабость. С трудом подтянувшись на руках, он забрался в фургон, завернулся в одеяло и уснул. Откуда издалека до него доносился грохот барабанов и торжественно-воинственные «тра-та-та».

Этой ночью, когда Чернозуб спал, к нему впервые за неделю явился Амен I. Старик предстал перед ним в облике кугуара. «Всегда ли у него была морда хищника?» — подумал Чернозуб во сне. Да конечно же! И Эдрия тоже была здесь. Улыбаясь, она держалась рядом со Спеклбердом, восседая на белом коне, как Фуджис Гоу; но нет, ряса ее была распахнута, и то, что он принял за белого коня, было сиянием, исходившим из тех ее ворот, в которые он однажды…

Кто-то потряс его за ногу. Это был Аберлотт.

— Мы уходим, — сказал он.

— Уходите? Кто уходит? — садясь, простонал Чернозуб. Аберлотт висел на задке фургона, просунув в него голову. Физиономия его была размалевана. Сальные волосы убраны назад и заколоты. За его спиной Чернозуб видел небо цвета серого металла. Он слышал, как, переступая с ноги на ногу, фыркают лошади, как смеются и переругиваются всадники. И как неподалеку лают собаки.

— Они всю ночь были на ногах, — сказал Аберлотт. — Когда ты пошел спать, состоялось еще одно собрание. Но только между вождями. Папу отослали.

— Отослали?

— Вушину разрешили слушать, но и его выставили, когда он выразил несогласие.

Чернозуб был потрясен. Никто и ниоткуда не мог выставить Вушина.

— Выставили? — переспросил он. У Чернозуба все еще кружилась голова, он полубодрствовал, полубредил, не в силах вернуться из своего сна с кугуаром. Сев, он со странной мгновенной ясностью осознал, что вся его жизнь после ухода из аббатства, после встречи с Коричневым Пони, в сущности, является сном. Но почему же Спеклберд, а не Коричневый Пони все время приходит к нему во снах? Потому что он был в той реальности, которая сейчас казалась ему сном.

Аберлотт ухмыльнулся и пожал плечами.

— Ну, не совсем выставили, но попросили удалиться.

Чернозуб выбрался из фургона. Дождевые тучи, которые день за днем ползли по небу, исчезли, и в лагере было светло как днем, хотя солнце еще не встало.

— Берут всего лишь по небольшой группе из каждой орды, всего человек триста, — слишком громко сообщил Аберлотт. — Остальные направляются на юг с Ксесачем дри Вордаром — брать штурмом Ханнеган-сити. И я с ними!

— Но ты же в папской гвардии!

— И папская гвардия уходит. Вся, кроме Вушина. И, кроме того, не папа дал мне вот это! — Аберлотт разжал пальцы. На ладони, где прошлой ночью лежали три пустые гильзы, сейчас их было шесть, и все полные; все были с одного конца снаряжены темными головками пуль, словно готовыми рвануться к цели.

— Значит, пока! — гневно бросил Чернозуб. Завернувшись в рясу и ежась от утреннего холодка, он поспешил к выгребной яме. Присев на корточки, он сквозь кусты видел, как сотни людей подтягиваются, перекрикиваются, испускают газы, смеются.

Тра-та-та! Кто-то возился с собаками, кто-то — с лошадьми. Туманная дымка, которая последние несколько дней висела над лагерем, пронизанная дождем и испарениями леса, поднялась и исчезла, а небо на востоке просветлело. Почти тысяча воинов, двинувшись в путь, пересекали ручей, и многие из них колотили по металлическим бокам фургонов, чтобы послушать, как они звенят.

— Он взял с собой всех здоровых, — пробормотал Чернозуб.