Святой папочка

– Ты получишь тысячу сейчас, когда подпишешь контракт, а потом еще тысячу – когда книга выйдет, – говорит он и смотрит на меня такими огромными глазами, что я вижу бионические отблики его линз. Это всегда напоминает мне, что я нахожусь вне его и его самых фундаментальных восприятий, и что каждый из нас принес очень разное прошлое к месту нашей встречи.

– Быть может, мы сможем переехать раньше, чем рассчитывали.

В нем как будто загорается маленькая свеча. Это свет надежды, и он ему жизненно необходим, потому что, я знаю, он тоже начинает чувствовать, как безумие этого дома смыкается вокруг него.

Дневник, в котором я могла бы фиксировать погоду, чувства и то, как поживают мои орхидеи на подоконнике, всегда был для меня чем-то из разряда невозможного. Как только я начинала излагать факты на бумаге, в моей голове просыпался старый детский хор и заводил свою шарманку: а это правда? А это? Ты уверена? И вот я начинаю сомневаться, вычеркивать предложение за предложением, пока страницу не накрывает мрак. Но здесь, в этих стенах, я вдруг ловлю себя на том, что не расстаюсь с блокнотом и записываю все, что говорят окружающие. С той же легкостью и свободой, с какой слова вылетают у них изо рта, они расцветают чернилами у меня на бумаге. Иногда я просто сижу в столовой, подперев щеку рукой, и конспектирую обрывистые комментарии моего отца, смотрящего спортивные передачи по телевизору («Я люблю густой суп… о-о-о, да-а-а!.. Я бы целую канистру такого съел… О да, бургер, о да! С филе!» – восклицал он, например, на прошлой неделе, пока смотрел рекламу, обнявшись со своей собачкой. Эта чарующая картинка, вероятно, теперь никогда не покинет меня.). Есть в этом что-то приятное, как будто у меня снова появилась реальная работа. Это побуждает меня снова участвовать в домашних делах, плыть по житейскому течению, которое я игнорировала столько дней. А иногда даже присутствовать на завтраке и давиться дурацкими яйцами с дурацкими тостами – все ради того, чтобы не пропустить очередной литературный перл моей матушки. Не могу толком понять, что я делаю и зачем, но я все равно ношу с собой блокнот и слушаю, а если меня нет – Джейсон делает это за меня.

– Боже правый, ты не поверишь, – говорит он, бывало, взлетая по лестнице в нашу комнату и тяжело отдуваясь, с животом, битком набитым стараниями моей матушки. – Но ты не переживай. Я для тебя все записал. На салфетке.

И вот, я разглаживаю салфетку и читаю:

«А ты знал, что в городе крысы более агрессивные, чем у нас, потому что постоянно жрут сигаретные окурки? Они привыкают к никотину, и у них начинается ломка!» – практически проорала Карен Локвуд, сидя за омлетом в закусочной, 2013 год от Рождества Христова.

Я добросовестно переписываю находку в блокнот. С тех пор, как я раскололась, что иногда записываю за ней, цитаты матушки по степени своей глубины достигли уровня Конфуция, Мухаммеда Али и того парня [33], который говорил: «Вы опустили все мои истерические лекции. Вы прошлепали целый оркестр». Она радостно хлопает в ладоши и велит мне: «Запиши!» Мама была застенчивой птичкой с юных лет, когда носила гольфы до колен и накрахмаленный воротник. Всякий раз, когда на нее кто-нибудь смотрел, она краснела так мощно и густо, что одноклассники называли ее Помидоркой. Моя мать принадлежит к числу тех, кто скорее умрет, чем окажется в центре внимания и скажет речь, но тем не менее, она жаждет того же, чего и я: найти своего идеального читателя. Стать заметной, по крайней мере за счет того, что она произносит.

– Я вижу тебя насквозь, – часто говорил мне отец, когда я была маленькой, и мне было так мучительно неловко от того, что я – открытая книга для Господа и всех остальных, что я на долгое время зареклась от любого рода автобиографий. Как я могу быть уверена, что пишу правду о себе, если он утверждает, что знает меня лучше, чем я сама? Как я могу утверждать что-либо с абсолютной уверенностью, например, что мне нравится та или иная песня, или что я хочу встать и пойти прогуляться, или что я хочу есть или пить? Я не чувствовала себя лгуньей, только когда люди спрашивали меня, чем я занимаюсь. Я обычно отвечала, что пишу, и тут же представляла великую себя, запечатленную на увитом плющом рисунке в иллюминированной рукописи [34]. Конечно, я вырасту и буду писать. Я найду способ жить внутри этого уверенного, стремительного и неопровержимого ответа. Мое сердце трепетало и дрожало вместе со мной; ему не доставало уверенности, и я это знала. Я бы с радостью наполнила его той болезненно-сладкой решимостью, которая шипом вонзалась в меня, когда я слышала: «Сегодня мы будем писать сочинение».