Святой папочка

От переписки мы перешли к телефону. Я лежала на спине, на монастырском полу, закинув на стену голые ноги и разговаривала с ним – тихо, чтобы не потревожить тени монахинь, которые, казалось, все еще сновали по комнатам в своих черно-белых облачениях. Сейчас я иногда удивляюсь, как я вообще могла спать там одна, но потом вспоминаю, что теми волшебными ночами я вообще не спала, мы все говорили, говорили и говорили. Иногда я все же вырубалась на минутку и просыпалась от того, что мне казалось, будто за окном занимается ослепительный рассвет, взвиваются знамена, звучат горны, но нет, это был всего лишь очередной выброс радиации в здании через дорогу. И когда я просыпалась, на том конце все еще звучал его голос – или его молчание. А пару часов спустя или около того, где-то в глубине долины раздавался рев и грохот поезда, и те, кто мог свалить из этой глуши, неслись отсюда на всех парусах.

У нас с Джейсоном было кое-что общее. Его отец был баптистским проповедником, который обратился после того, как ему приснилось, будто он летит на самолете над извергающимися вулканами. В какой-то момент перед ним поднялась стена огня, и тогда он открыл дверь самолета и выпрыгнул. А когда почувствовал, что не летит камнем к земле, а парит, он поднял голову и увидел, что его за руки держит Иисус и использует свое священное тело, чтобы спустить его обратно на землю как на парашюте. Очень баптистский сон, надо сказать. Католические сны до самолетов пока не добрались. Чтобы католик обратился во сне, ему должна присниться средневековая тюрьма, или рабское судно времен Бен-Гура, или какой-нибудь зловещий сарай, залитый кроваво-красным светом.

Обратившись, его отец пошел в Библейскую школу и стал миссионером в Юго-Восточной Азии. Это привело к тому, что Джейсон родился на свет в Таиланде – в колыбели цветочных брызг и прозрачной воды, обласканный теплым бризом и всеми оттенками радуги. Это было похоже на жизнь в сердце сочного фрукта. Ему там нравилось. Он бегал в подгузнике и без рубашки, чем вызывал большое любопытство тайских малышей, которые бегали в рубашках, но без подгузников. Родился он в один день с королем, и каждый год смотрел в этот день парад слонов, и каждый год родители убеждали Джейсона, что этот парад – в его, Джейсона, честь. Узнав правду, он навсегда закрыл свое сердце для королей. Он сжал свой маленький кулачок, в гневе погрозил им небесам и твердо решил, что больше не признает власть ни одного человека на земле.

В католицизме, как он сразу понял, королей было больше, чем он когда-либо смог бы запомнить.

– Чему тебя научили эти люди? – озадаченно спросил он меня однажды ночью. – В чем вообще суть католицизма?

К этому вопросу я готовилась всю жизнь.

– Ну, во‑первых, кровь. КРОВИЩА. Во-вторых, терновые венцы с шипами. В-третьих, не забывай мазать физиономию грязью – вот прямо сейчас зачерпни от души и шмякни себе на лоб. В-четвертых, Мартин Лютер – свинья в пальто. Ну и в‑пятых, Иисус жив, но мертв, но бессмертен, но еще соткан из облаков, и лик его – картина безбрежного покоя, а когда ты ругаешься, ты причиняешь ему такие страдания, что он становится похож на тех типов из рекламы обезболивающих. Он так нежен, что овечки рядом с ним – конченные маньяки и психопаты, но в то же время его лицо источает такой мощный свет, что может убить. И убивает, кстати. И тебя однажды убьет. У него татуировка в виде маргаритки на пояснице и каждые восемь недель ему делают химическую завивку. Носит он струящееся белое одеяние, но лишь потому, что в те дни люди не знали о джинсах. Он поднимает два пальца, потому что отец не разрешает ему носить пистолет. И если бы он жил на земле, он водил бы белый грузовичок и на бампере у него был бы стикер – большой Кельвин [7] писает на маленького Кельвина за то, что тот не католик.

Джейсон был в шоке.

– Шипы? – шепотом переспросил он. – Но это же самая опасная часть розы!

Но в основном мы говорили о том, что нам нравилось. Все, что мы любили, слушали, читали, распускалось за нашими спинами, как павлиний хвост или, видимо, как веер молочных брызг от лопнувших цыплят. Мы вылепили друг друга из этих бесед, и уже не имело значения, где находятся наши руки, губы или головы. Наши ноги бродили по длинным спискам того, что мы любили, что узнали, без чего не мыслили жизни.